Шрифт:
Закладка:
Крики и пение «О, таннен баум, таннен баум» (рождественская песня немцев, которую до этого они тянули все вместе) не давали заснуть Кате. Девочки спали, а она лежала около них и вздрагивала от яростных воплей пьяницы. Когда, наконец, он был уведён в другую комнату и как будто немного утихомирился, успокоилась и она.
Катя боялась и за детей, и за себя, конечно. В станице были случаи, когда вот такие же пьяные немецкие офицеры ни с того ни с сего открывали стрельбу, убили уже нескольких ни в чём не повинных людей, в том числе одного мальчика. Кто его знает, что взбредёт в голову этим пьяницам, чувствующим себя полноправными хозяевами в этом доме?
Вдруг занавеска её откинулась, в отверстие просунулась голова и рука Курта. Он поманил пальцем её к себе. Когда она села, с изумлением и испугом глядя на немца, он полушёпотом сказал:
— Катерина, вег, вег! Уходи скорее, а то плохо есть будет! Беги куда-нибудь!
Катя поняла, чего так настойчиво требовал пьяный рыжеволосый верзила. Хотя немцы жили в их доме всего двое суток, как Катя ни куталась в свой платок, они успели разглядеть, что их хозяйка ещё молодая и красивая женщина. И вот теперь, после хорошей порции шнапса, рыжий, очевидно, хотел воспользоваться привилегиями «победителя». Как уж Курту удалось уговорить его, неизвестно, но, видно, и сам денщик не был уверен в надёжности своих уговоров, поэтому он и посоветовал Кате поскорее уйти из дому.
Осознав угрожавшую ей опасность, она не стала долго раздумывать, надела на себя кожушок, лежавший рядом с нею, закутав в платок Майю, подхватила её на руки и бесшумно, босиком быстро направилась к двери.
Через несколько минут, дрожа от холода и пережитого волнения, она уже сидела на полу роддома в комнате для рожениц, вытирала какой-то тряпкой грязные замёрзшие ноги и со слезами рассказывала Матрёне Васильевне о той опасности, которой она только что избежала. Майя, завёрнутая в одно из роддомовских одеял, безмятежно спала. Она даже не слыхала, как её мама бежала с ней из дома в поисках убежища.
Акушерка взволновалась не меньше Алёшкиной, она подумала: «А ну, как этот пьяница бросится искать свою хозяйку и явится сюда?»
— Вот что, Катя, тебе здесь оставаться нельзя. Майю оставь, пусть лежит на кровати, а ты переберись в чулан на той стороне дома. Хоть там и не топлено, я думаю, не замёрзнешь. А то, если тебя здесь найдут, то и тебе, и нам — всем плохо придётся.
Катя понимала всю опасность своего положения, понимала также, что и акушерке есть чего бояться, ведь она и так держалась на волоске. Они всегда были не в ладах с Чинченко, который теперь, при немцах, стал таким властным, особенно когда она пыталась протестовать против размещения в роддоме раненых солдат. Кстати сказать, впоследствии выяснилось, что храбрость Чинченко объяснялась его давней дружбой с теперешним старостой станицы, которую до этого он тщательно скрывал.
Убегая из дома, Катя почему-то не подумала об оставленных там двух беззащитных девочках, и только придя в себя в роддоме, она вспомнила о дочках. Разозлившийся немец может выместить злобу на них, просто перестреляет их, как щенят. Она уже собиралась бежать за ними, но Матрёна Васильевна отговорила:
— Не тронут они твоих девчат! Поди, перепились совсем и спят. Не беспокойся, утром раненько я сама за ними схожу, приведу их сюда, а тебе там лучше вовсе не показываться. Останешься здесь. Я скажу, что работы очень много, и что я, мол, одна не справляюсь, хотя, по правде-то сказать, работы убавилось. Между прочим, вчера они забрали своего последнего раненого и куда-то увезли. Говорят, что и больницу освободили. Наверно, уже далеко от нас ушли. Может быть, Орджоникидзе взяли, вот туда и торопятся. Кому из них захочется в какой-то станице жить, когда можно в большом городе устроиться?
Однако Катя с сомнением покачала головой:
— Не похоже, чтобы они взяли Орджоникидзе, во-первых, потому, что с той стороны всё время доносится артиллерийская стрельба, которая всё приближается, во-вторых, потому, что над станицей чаще стали пролетать советские самолёты. Они не бомбят здесь, а летят куда-то на северо-запад, за Майское и Прохладное. И, в-третьих, то, что вчера немецкие танки и автомашины вдруг почему-то стали проходить в обратном направлении, к Майскому. Может быть, уже гонят немцев, вот они так и злятся?
Так, утомленная всеми переживаниями, она и уснула. Рано утром старенькая акушерка действительно сходила к Алёшкиным, разбудила спавших девочек, помогла им одеться и, забрав с собой одеяло и шаль, ушла с ними в роддом. Всё это она проделала так тихо, что ни один из офицеров и денщиков даже не проснулся. Катя и дети поселились в чулане роддома.
Алёшкина работала не покладая рук, обслуживая Матрёну Васильевну и её сестру, стараясь отблагодарить за приют. Она старательно убирала все помещения, загаженные ранеными немцами, стирала всё оставшееся в роддоме бельё (большую часть его забрали немцы).
Наступил 1943 год. Гостеприимством акушерки Катя пользовалась недолго, уже 2 января немецкие офицеры и солдаты покинули станицу, и она смогла вернуться в своё жилище, но работать в роддоме продолжала.
В первых числах января, неся с Терека в вёдрах воду, Алёшкина заметила, что румынские солдаты, в том числе те, что когда-то жили у неё, спешно покидают отведённые им союзниками и хозяевами помещения (бывшие колхозные конюшни) и грузятся на подводы. Они грузят зерно, свои пожитки и направляются обозом в сторону Майского. Один из знавших её румын, сидя на подводе, показал рукой на противоположную сторону станицы и крикнул:
— Эй, Катерина, партизан, русь, русь идёт!
Этот возглас так обрадовал Катю, что она остановилась, заулыбалась и радостно подтвердила:
— Наши, наши скоро придут!
Лишь придя в роддом и рассказав об этом Матрёне Васильевне, она сообразила, как неосмотрительно себя вела. Ведь заметив её прямо-таки ликующее лицо, при известии о том, что врагов погнали, любой из солдат отступавшей армии фашистов мог её пристрелить.
Между прочим,
