Когда картошка сварилась и Катя слила воду, враз несколько человек из них подошли к ней и, протягивая руки, потребовали:

— Матка, дай!

Катя высыпала на стол большую часть картошки и постаралась побыстрей оставшуюся унести к себе — дети с утра ничего не ели. Кроме этой картошки, она дала им ещё немножко молока, принесённого в крынке из роддома, и впервые за эти сутки поела сама.

Поев, девочки забрались на койку, стоявшую в углу комнаты и, притаившись, как мышата, задремали. Инстинктивно они поняли, что произошло что-то непоправимо страшное, и потому старались держаться как можно тише. Из-за стены доносились глухие голоса бродивших по комнате и кухне солдат.

Катя задумалась: «А что же дальше? Как мы будем жить? Пока ещё румыны не тронули ни куриц, ни поросёнка, ни мешка крахмала, стоявшего в сенях, но так ведь долго не продлится, когда-нибудь они позарятся на мои продукты. Что же будут есть дети? В огороде уже почти ничего не осталось! Да и моё положение… Пока солдаты меня не трогают, а кто их знает, что может взбрести им в голову. Неужели это конец, неужели Красная армия совсем разбита? Враг забрался так далеко и намерен в ближайшие дни, как они говорят, двинуться ещё дальше! А где же Борис, что с ним? Может быть, уже погиб?..» Наконец, сморённая этими думами, голодом и усталостью, она уснула.

Так прошло несколько дней. На пятый или шестой день, вернувшись из роддома и направившись в кухню, чтобы сверить очередную порцию картошки, она увидела, что все румынские солдаты торопливо укладывают свои ранцы, обуваются и свёртывают шинели. Она решила, что они уходят, чтобы продолжать дальнейшее наступление. А может быть, собираются отступать? Но появившийся в дверях офицер объяснил:

— Румынская армия передислоцируется в другое помещение, а здесь будут жить немецкие офицеры. Надо убрать здесь.

«Да, — подумала Катя, — так я тебе и буду убирать за вами, сволочами! Сами уберёте». Но, конечно, ничего не сказала.

Вечером послышался рокот танкового мотора, приближавшийся откуда-то со стороны проулка. Вспыхнувшие фары осветили ярким белым светом Катину комнатку, затрещал ломавшийся под тяжёлыми гусеницами плетень, и танк наконец остановился, упёршись дулом своего орудия в шелковицу. Через несколько минут со стороны улицы раздался звук подъехавшего мотоцикла, а затем по ступенькам крыльца загремели солдатские сапоги.

Катя вышла на кухню. Немецкий солдат в каске быстро обошёл всё помещение, что-то пролаял на своём непонятном языке, затем вышел на крыльцо, крикнул товарищу, сидевшему за рулём, написал на входной двери несколько немецких слов, вскочил в коляску и мотоцикл помчался по улице. Катя вышла, чтобы закрыть распахнутые настежь ворота и посмотрела ему вслед. Подъехав к следующему более или менее хорошему дому, немец повторил ту же процедуру, что делал и здесь.

Вернувшись домой, Катя осмотрелась, с отвращением пнула ногой рваный сапог, оставленный румынами, вздохнула, принесла из сеней метлу и всё-таки стала подметать в комнате и кухне пол. Прибралась она и в маленькой комнатке, где жила с детьми. Больше там находиться они не могли — стоял декабрь, в Александровке, как и в других равнинных местах Кабардино-Балкарии, было уже холодно и лили непрерывные дожди. На улицу не выйти — непролазная грязь. Все дороги были растоптаны множеством солдатских сапог и разъезжены колёсами всевозможных подвод и артиллерией. Через станицу проходили и наши, и фашистские войска, а в последний день с появлением немцев дорогу разбили и танки. Грязь эта за ночь слегка подмерзала, но к середине дня так оттаивала, что из неё с трудом можно было вытащить ноги.

Ночами бывал небольшой морозец, да и днём температура выше пяти-шести градусов тепла не поднималась. А в комнатке, сообщавшейся через веранду с улицей, было так же холодно, как и снаружи. Жить с детьми там стало просто невозможно. Убирая оставшийся после румын мусор, Катя решила: «Переселюсь с ребятами вот в этот уголок за печку-плиту. Будь что будет».

Прошло, вероятно, не более суток, как в их дом нагрянули «гости», на этот раз это были настоящие немцы. Катя только что истопила печку, нагрела воды, выкупала ребят, вымыла голову себе и, вновь укутавшись в старый шерстяной платок, кормила детей варёной картошкой. Как раз в этот момент открылась дверь, в кухню ввалился в грязном и мокром обмундировании долговязый немецкий солдат. Он потянул носом, почувствовал запах варёной картошки, подошёл к столу, бесцеремонно выхватил из чугунка горячую картофелину, разломил её и, обжигаясь, стал с жадностью есть. Вслед за ним зашло ещё человек девять таких же грязных немецких солдат. Почувствовав тепло и увидев топившуюся печь, они радостно залопотали, похватали оставшуюся картошку и, раздеваясь, стали укладывать ранцы в детской комнате на полу и на детские кровати.

При появлении первого немца Катя вскочила из-за стола и, схватив ребятишек, запряталась в тот запечный уголок, который она себе приготовила. После уборки она расстелила на полу старую шаль, бросила две подушки, кое-какую ребячью одежонку и старое ватное одеяло. В этом уголке они все четверо и сбились, с опаской поглядывая на бесцеремонно располагавшихся немецких солдат.

Те же вели себя так, как будто в доме никого не было: не стесняясь, раздевались чуть ли не догола, вешали на верёвки, протянутые около печки, свои мокрые грязные штаны, рубашки и даже подштанники, притащили со двора какие-то доски (вероятно, разрушили сараюшку, подумала Катя) и стали тут же их ломать и толкать в топившуюся печку.

Наконец, один из них, имевший какие-то нашивки на погонах и, видимо, знавший немного русский язык, обратился к хозяйке:

— Матка, брод, а дон э веттор, клеб, клеб есть?

Катя отрицательно покачала головой и показала на полупустой мешок картошки, стоявший у дверей. Солдат посмотрел в ту сторону, подошёл к мешкам, обнаружив в нём картошку, улыбнулся и, обращаясь к своим товарищам, что-то сказал, затем вновь обернулся к Кате:

— Картофель — это тоже карошо! Мы будем есть. Мы будем здесь жить неделя-две, пока мост построят. Понял?

Катя молча кивнула головой. Она поняла, что это не строевая часть, а сапёры-строители. По станице уже шёл слух, она слышала его в роддоме, что немецкие солдаты ведут себя очень плохо: жителей, в том числе и детей, чуть ли не голышом выгоняют на улицу, некоторых убивают, а с женщинами и девушками поступают и того хуже. Мысленно она поблагодарила судьбу, что ей достались постояльцы, кажется, более