деле, он с некоторой гордостью отметил, что был «одним из первых высокопоставленных офицеров СССЯ, предложивших полную реформу Сил самообороны в конце холодной войны», ознаменовавшейся для СССЯ исчезновением российской угрозы национальной безопасности Японии.

Не все офицеры так просто и однозначно оценивают историю своей профессии. Адмирал Хирота Ватару*, например, сказал, что никогда не забудет, как в 1960-х годах двое молодых людей вытащили его из поезда и избили, когда он ехал на работу в форме НАС. Чувствуя смутное опасение, что ему придется лично заплатить за войну, в которой участвовало и которую проиграло поколение его отца, он способен понять, что некоторые военнослужащие обретают решимость, сравнивая свое собственное, неправильно понятое существование с положением военных ЯА и Императорского флота Японии, используя общее понятие «героическая жертва», доминировавшее в сознании большинства японцев после Второй мировой войны [Orr 2001; Watanabe Morio 2001; Standish 2000]. Эти военнослужащие считают себя принадлежащими к «сообществу страдающих» [Kühne 1996b: 189]. Примирение с ощущением страдания и жертвенности военного поколения влечет за собой принятие беспомощности, а также прощение, а не желание разбираться в ситуации, принимать на себя ответственность, искать правду. Ощущение страдания и жертвенности также переосмыслено как неправильно понятое, недооцененное и нелюбимое, несмотря на приверженность военнослужащих идеям обороны страны и обеспечения безопасности японского народа. Те из них, которые чувствовали себя наиболее недооцененными в качестве защитников японского населения, обычно предполагали, что значительная часть народа настроена пацифистски и однозначно против военных действий. В ресторане недалеко от базы в Токио военнослужащие, с которыми я беседовала, понизили голос, когда рассказывали мне, что местное население не обрадуется, если узнает, что мои товарищи по обеду являются военными. «Многие из них – коммунисты», – объяснил один майор[39].

Символическая связь между военнослужащими Сил самообороны и представлением об императорском солдате основывается также на противоречии между попытками отмежеваться от Императорской армии, демонизируя ее, и желанием воссоздать военную традицию и выстроить непрерывную историю, что позволило бы военным отождествлять себя с предшественниками и гордиться ими. В жизни военнослужащих акты сознательного отмежевания от Императорской армии перемежаются моментами, когда сходство и преемственность признаются и принимаются. Такие моменты неоднозначного и амбивалентного притяжения чередуются с моментами отторжения на индивидуальном и институциональном уровне, что можно заметить и в столичных штабах, и в подразделениях, размещенных в сельских регионах.

Оставив в стороне различия между тремя родами войск, Моримото Дзюн*, военный исследователь и преподаватель Штабного колледжа в Токио, признает, что некоторые военнослужащие представляют себе империалистическое прошлое как более простое время, когда место и статус солдата не подвергались сомнению, его роль была совершенно ясна и мужественность, к которой он стремился, была уникальной и определенной. Но для большинства имперская ностальгия на этом заканчивается. Размышляя о восприятии роли Японии во Второй мировой войне, преобладающем в центрах военного обучения, Моримото объяснил, что в конце 1950-х и в 1960-х годах ветераны Императорской армии сначала исключались из Сил самообороны, а затем выборочно интегрировались в них, создавая преемственность, которая в то время казалась необходимой для построения функциональной армии. Он видел главное препятствие для рассмотрения Императорской армии как модели Сил самообороны в поражении ЯА, то есть в провале в главной профессиональной области: «Вот причина, по которой было невозможно положительно относиться к Императорской армии и создавать как позитивную военную историю, в которую можно было бы включить историю Сил самообороны, так и модель солдатской жизни, которую военнослужащие могли бы принять и отождествить с ней себя».

Отказ от ЯА как модели может быть далеко не полным и не слишком последовательным, но он решительно утверждается в СССЯ именно потому, что ЯА не смогла защитить родину. Более того, ЯА было предъявлено обвинение в военных преступлениях и сексуальном рабстве, и это наследие отбрасывает на СССЯ мрачную тень. Отношение большинства военнослужащих к ветеранским организациям ЯА весьма прохладное или просто негативное. Полковник Цуцуи Киёси*, например, говорил, что не чувствует связи с ветеранами Императорской армии и считает, что его отношение вполне характерно для других офицеров: «Разговоры с ветеранами Императорской армии о военных преступлениях ЯА всегда вызывают напряженные перепалки. Каждый раз, когда я говорю им, что считаю военные преступления признаком отсутствия дисциплины в войсках, большинство ветеранов Императорской армии приходят в ярость». Есть еще один важный аспект позиции Цуцуи. Он сам и Силы самообороны в целом должны признать военные преступления ЯА, чтобы заявить о своем радикальном отличии от Императорской армии. Но есть и другие, они указывают на трагический системный сбой в ЯА. По словам полковника Фудзивары Тосио*, «они были убеждены, что могут положиться на свою дисциплину. Ходят легенды о том, как жестоко с ними обращалось начальство. Некоторые военные так ненавидели командиров, что стреляли им в спину во время боя». По сей день ветераны ЯА не заинтересованы в том, чтобы вспоминать о битвах, в которых они участвовали, предпочитая обмениваться историями о том, как они боролись в армии за выживание [Buchholz 2003: 287]. Некоторые, как полковник Като Сэйго, настаивают на том, что «у Императорской армии были и хорошие стороны: она давала достойное образование людям, которые при других обстоятельствах не смогли бы его себе позволить».

Тем не менее даже офицеры, которые время от времени произносят примирительные комментарии, чувствуют себя неловко в общении с ветеранами Императорской армии. Некоторые ветераны Сил самообороны с беспокойством отмечали, что кое-кто в их рядах связан с ревизионистским Обществом реформы учебников истории, другие военнослужащие посещали храм Ясукуни, который стал домом для духов осужденных военных преступников класса А, третьи же идеализируют Мисиму Юкио и поддерживают связи с правыми организациями[40]. Особенно легко втянуться в политику на базе Итигая в центре Токио. Впрочем, один ветеран указал мне, что политически мотивированные новобранцы обычно служат недолго и вскоре увольняются. Для них повседневная трудная работа Сил самообороны «слишком приземленная и не имеет ничего общего с их представлениями о том, как круто было бы носить форму и все такое. Ведь мы крестьяне в униформе (гунфуку о кита нёмин)» [Nezu 1995: 87–88].

Тем не менее героизм – это нарративная конструкция, поэтому «военные» истории нынешних японских военнослужащих прочно опираются на риторику предыдущих военных историй, фронтового опыта, прославляющего, возвышающего внутренний опыт солдат Императорской армии. Основным нарративом милитаризованной мужской идентичности служат, конечно, международные миссии, связанные со спасением, а не с отнятием жизней. Таким образом, помимо базовой подготовки и, возможно, обучения сил специального назначения, а также миссий на территории Японии, военнослужащие, в первую очередь мужчины, стремятся расширить свои возможности, и в этом качестве для них привлекательны именно операции за границей. Они представляются событиями, открывающими глаза, об участии в них солдаты и офицеры рассказывают в контексте личного мужества, военного профессионализма и национальной идентичности. Дополнительную ценность таким миссиям придает оценка их как передового опыта, и тут пригодны риторические рамки героизма и самопожертвования, которые с энтузиазмом пропагандировались в первой половине ХХ века [Ohnuki-Tierney 2002; Kushner 2006] и которые хорошо подошли для восстановления Японии и создания правильного настроя после окончания Второй мировой войны [Griffiths 2002]. Во многом подобно идеалистам Императорской армии, которые воображали, что война изменит их самих и все общество [Ohnuki-Tierney 2002], служащие Сил самообороны добровольно отправляются в международные миссии, потому что желают обрести свой, аутентичный опыт. Стремление получить подлинный опыт проявляется в том, что сама цель миссии и характер конкретной работы в процессе ее выполнения оказываются для респондентов не слишком важны.