Почти вся земля обрабатывалась крепостными крестьянами в феодальном подчинении, от которого не было отбоя. Господин был иногда добр, но всегда абсолютен. Его крепостные не только были обязаны отдавать ему часть своей продукции, которую он мог потребовать; они также должны были безвозмездно отдавать ему два или три дня работы каждую неделю в его поместье. К счастью, хорошо политая земля была плодородной, и крестьянам хватало еды, но Кокс описывал их как «более бедных, скромных и несчастных людей, чем те, которых мы наблюдали во время наших путешествий».1 Их местными хозяевами были низшие дворяне, или джентри (szlachta*), а те, в свою очередь, подчинялись примерно сотне магнатов, владевших или контролировавших огромные территории. Шляхта занимала большинство исполнительных должностей в государстве и теоретически доминировала в Сейме; фактически польская политика представляла собой борьбу магнатов или их семей, манипулировавших группами шляхты с помощью экономического влияния или прямого подкупа.2

В Польше семья все еще сохраняла свой первобытный приоритет над государством. Радзивиллы, Потоцкие, Чарторыйские были объединены чувством семейной солидарности, более сильным, чем любые национальные узы; здесь патриотизм был буквально почитанием отца, и прежде всего старого отца. Семья была сильна как институт, потому что она была единицей экономического производства и нравственной дисциплины; здесь не было экономического индивидуализма, разбрасывающего сыновей по стране; обычно сын оставался в родовом поместье, подчиняясь отцовской власти, пока был жив отец; семья процветала благодаря тому же единству власти, отсутствие которого ослабляло государство. Все богатство семьи находилось под централизованным патриархальным контролем; во многих случаях оно росло из года в год за счет реинвестированных прибылей от эксплуатации и экспорта, а в некоторых случаях превышало богатство короля. Двадцать польских семей в XVIII веке тратили на свое хозяйство более 200 000 ливров в год каждая.3 Могущественные семьи называли свои дома дворами, в которых содержались свита, частные армии, многочисленная прислуга и полукоролевские зрелища; так, князь Кароль Радзивилл, чьи владения были вдвое меньше Ирландии, в 1789 году устроил пир для четырех тысяч гостей стоимостью в миллион марок.4

Самым известным польским родом — настолько известным, что его стали называть «семьей», — были Чарторыйские. Он занимал княжеское положение с XV века и был связан с домом Ягелло, правившим Польшей с 1384 по 1572 год. Князь Казимеж Чарторыйский (ум. 1741), вице-канцлер Литвы, женился на Изабелле Морстин, которая привнесла в семью еще один вклад французской культуры. От нее у него было трое детей: (1) Фридерик Михал Чарторыйский, ставший великим канцлером Литвы; (2) Александр Август Чарторыйский, ставший князем-палатином «Красной России»; и (3) Констанция, которая вышла замуж за Станислава Понятовского I и родила ему Станислава Понятовского II, самую трагическую фигуру в польской истории.

Дополнительным отличием Чарторыйских было то, что их либерализм рос вместе с богатством. Они издавна славились гуманным отношением к своим крепостным: «Если бы я родился крепостным, — говорил современник, — я бы хотел быть крепостным князя [Александра] Августа Чарторыйского».55 Они организовывали школы для детей, снабжали их учебниками, строили часовни, больницы, образцовые домики. В свое поместье и усадьбу в Пулавах (близ Люблина) они привезли учителей и ученых, которые готовили перспективных юношей из любого сословия к службе государству. В политическом плане Семья выступала против liberum veto как делающего невозможным эффективное управление государством. Против них выступали многие семьи, которые считали, что вето — их единственная защита от централизованного самодержавия. Самыми сильными из них были Потоцкие, возглавляемые князем Феликсом Потоцким, который мог проехать тридцать миль в одном направлении, не покидая своих земель — трех миллионов акров на Украине.

Промышленность и торговля, которые в XVI веке сделали Польшу великой, а ее города — процветающими, были заторможены враждебностью землевладельцев и их послушных дитов. Многие города полностью находились в частной собственности магната, который, опасаясь появления независимого среднего класса, предпочитал сельское хозяйство промышленности. Конкуренция крепостных ремесел в поместьях угнетала ремесленников в городах. «Разорение городов, — писал Антоний Потоцкий в 1744 году, — настолько очевидно, что, за исключением Варшавы, первые из них вполне можно сравнить с разбойничьими норами».6 На улицах Львова росла трава, некоторые городские площади превратились в открытые поля, а Краков, бывший одним из величайших культурных центров Европы, сократился до девяти тысяч жителей, а его знаменитый университет — до шестисот студентов.7

Упадок городов отчасти был вызван католическим завоеванием Польши. Многие из вытесненных протестантов были купцами или ремесленниками; их число сократилось во всей Польше, кроме западной (где осталось много немцев), и польская сцена осталась в руках помещиков; они были либо римскими католиками, либо, на востоке, греческими православными или униатами (католики, использующие восточный ритуал, но признающие римского папу). Диссиденты — протестанты, греческие православные и евреи, составлявшие восемь процентов населения, — были отстранены от государственных должностей и от участия в работе сейма; все иски против них рассматривались в полностью католических судах.8 Религиозная вражда дошла до того, что в 1724 году в преимущественно протестантском Торуне (Торне) население, разгневанное поведением студента-иезуита, осквернило Святыню и растоптало образ Богородицы. Девять налетчиков были преданы смерти. Протестанты Польши обратились к Пруссии, греческие православные — к России; Пруссия и Россия предложили защиту, от которой перешли к вторжению и разделу.

Польские нравы напоминали немецкие за столом и французские в постели. Крестьяне были приучены к моногамии заботой о земле и своем выводке, но в столице это было затруднено красотой и «соблазнительными манерами».9 женщин, которые не позволяли своему высокому образованию помешать их очарованию. Варшавские дамы, как нам рассказывают, были в сексуальном отношении столь же распущенны, как и парижские.10 Понятовский уверяет, что был девственником до двадцати двух лет,11 Пьянство было эндемическим явлением и не имело классовых различий. Среди крестьян оно давало периодическую амнезию от бедности, лишений или холода; среди шляхтичей — утешение от замкнутости и тоски; и во всех сословиях мужчины смотрели на него не как на порок, а как на достижение. Пана Комарчевского чествовали за то, что он мог опорожнить ведро шампанского за один раз, не потеряв ни головы, ни ног; Понятовского предупреждали, что он никогда не станет популярным, если не будет напиваться дважды в неделю.12 Гостеприимство было всеобщим, но о нем судили по количеству еды и питья, предоставляемых гостям. Иногда магнат закладывал город,