и до поздней ночи работал над проблемами, к которым добросовестно относился. Ему удалось в значительной степени подготовить корпус государственных служащих, отличающихся необычайной компетентностью и поразительной честностью.22 Он был легко доступен и очаровывал всех своей приветливостью, но не всех своим энтузиазмом в отношении реформ. Но его энергия была разбавлена чувством зависимости от Екатерины, даже от русских войск, которые она оставила в Польше в качестве гарантии его безопасности и послушания. Ее посол, граф Отто фон Штакельберг, присматривал за ним, чтобы он не забыл свои русские струны.

Его окружали дальние и ближние враги. Польская шляхта разделилась на две фракции: одна, возглавляемая Потоцкими, выступала за независимость прежде реформ и хотела сдержать королевскую власть, сохранив сильную аристократию; другая, под руководством Чарторыйских, требовала сначала реформ, утверждая, что в своем нынешнем состоянии Польша слишком слаба, чтобы сбросить русский протекторат. Чарторыйские колебались в поддержке Понятовского, так как осуждали его экстравагантность и любовниц. Сейм выделил ему 2 200 000 талеров в год, а к 1786 году увеличил эту сумму до 6 143 000 гульденов — одной трети доходов правительства. Он тратил больше, чем полагалось, занимая у банков в стране и за рубежом. Дважды государство оплачивало его долги, но в 1790 году он все еще был должен 11 500 000 гульденов.23 Как и Екатерина, он стремился, чтобы его правление запомнилось прекрасными постройками; он разделил себя и свою свиту между двумя дорогими дворцами; он давал дорогие развлечения и осыпал подарками художников, писателей и женщин.

Его привлекательность стоила дорого. В свои тридцать два года, красивый, культурный, щедрый и неженатый, он собрал вокруг себя целый рой красавиц, жаждущих его руки и кошелька. Некоторые из тех, кто не мог выйти за него замуж, с удовольствием делили с ним постель, а некоторые парижские актрисы присоединялись к развлечениям короля. Чарторыйские протестовали, он признавался в своих грехах и продолжал их. Наконец одна из любовниц, пани Грабовская, привела его к алтарю, заключив тайный брак. После этого его сексуальная жизнь находилась под строгим наблюдением, и он мог уделять больше внимания правительству, литературе и искусству.

Он проявлял личный интерес к творчеству и жизни художников и писателей того времени. Как и Екатерина, он собирал картины, статуи и книги, построил галерею и библиотеку, а в последней выделил статую Вольтера. Он находил работу для местных художников и привозил других из Франции, Италии и Германии. Пиранези и Канова не смогли приехать, но они выполнили для него работы в Италии. Он превратил половину королевского дворца в школу искусств и выделил средства, чтобы молодые перспективные художники могли учиться за границей. Он основал под Варшавой фарфоровое производство, чья продукция стояла в одном ряду с мейсенской и севрской. Он вдохновил состоятельных поляков — Адама Чарторыйского, Елизавету Любомирскую, Елену Радзивилл и других — собирать произведения искусства, заказывать художников, а при строительстве и декорировании дворцов заменять рококо саксонского периода разновидностями неоклассического стиля. Сам он предпочитал смесь барокко и классики; в этом стиле Доменико Мерлини спроектировал дворец Лазенки на окраине Варшавы. Тем временем иностранные живописцы обучали новое поколение польских художников, которые достигли зрелости уже после того, как исчезла польская свобода.

Первыми шагами к этой катастрофе стали препятствия, поставленные Фридрихом Великим на пути самореформирования Польши. До сих пор (1767) Екатерина, кажется, не имела намерения расчленять Польшу, столь явно подчиненную русскому влиянию; раздел превратил бы Пруссию в гораздо более грозное препятствие, чем славянская Польша могла бы стать для русского участия в делах и культуре Западной Европы. Она довольствовалась требованием признать за диссидентами полные гражданские права. Но Фредерик хотел большего. Он никак не мог примириться с тем, что Западная Пруссия, преимущественно немецкая и протестантская, находилась под властью Польши и католиков. Поэтому раздел Польши был для него неизбывной целью. Любое усиление Польши, политическое или военное, помешало бы его целям; поэтому его агенты поддерживали liberum veto, выступали против создания польской национальной армии и приветствовали ссоры католиков и диссидентов как почву для вторжения.

Нетерпимость римско-католической иерархии сотрудничала с планами Фредерика. Она сопротивлялась каждой попытке признать за диссидентами гражданские права. В «Белой России», которая в то время была частью Польши и включала Минск, римско-католические власти отобрали двести церквей у греко-православных общин и передали их униатам; православным общинам было запрещено ремонтировать старые и строить новые церкви. Во многих случаях дети были разлучены с родителями, чтобы воспитываться в римском послушании. Православные священники подвергались жестокому обращению, а некоторые были преданы смерти.24 Понятовский, дитя философов, выступал за веротерпимость,25 Но он знал, что Сейм будет бороться, при необходимости с применением силы, с любым шагом по принятию неримских католиков в свой состав; и он считал, что такие предложения следует отложить до тех пор, пока какое-либо изменение liberum veto не укрепит его руку. Фридрих и Екатерина ответили, что они просят от Польши не больше, чем предоставляют своим собственным религиозным меньшинствам. На заседании Сейма, состоявшемся в октябре и ноябре 1766 года, Пруссия, Россия, Дания и Великобритания представили петицию о том, что их единоверцы в Польше должны получить полные гражданские права.

Возбужденные красноречием краковского епископа Каетана Солтыка, депутаты в гневе поднялись на ноги и потребовали не только отклонить петицию, но и преследовать ее польских сторонников как предателей Польши и Бога.26 Один из депутатов, пытавшийся защитить петицию, едва избежал смерти.27 Понятовский попытался успокоить собрание, выпустив (ноябрь 1766 г.) памфлет под названием «Соображения доброго гражданина», в котором призвал всех поляков к национальному единству и предупредил, что разделенная нация приглашает к завоеванию. В то же время он умолял польского посла в Петербурге отделить Россию от держав, подавших петицию. «Если это [прошение] будет продолжаться, — писал он, — я не вижу ничего, кроме Варфоломеевского сочельника [резни] для диссидентов и урожая равальяков [убийц] для себя… Императрица сделает из моей королевской мантии одеяние Несса. Мне придется выбирать между отказом от ее дружбы и врагом моей страны». Екатерина ответила через Николая Репнина, своего посла в Варшаве: «Я не могу понять, как король может считать себя предателем своей страны, просто поддерживая требования справедливости».28 Она была слишком далека от Польши по пространству и образованию, чтобы ощутить всепоглощающий жар польских страстей и гордости. Когда группа протестантских шляхтичей образовала конфедерацию в Торне, а фракция Чарторыйских — в Радоме, Екатерина велела Репнину предложить им защиту России. Под этим предлогом он привел восемьдесят тысяч русских