случаи — дело рук писателя, чтобы Господь имел возможность сказать, как должны вести себя последователи страдающего Мессии, если столь же ясно, что контраст, намеченный этими случаями, не может быть более грубым и неуклюжим, то, пожалуй, стоит указать на то, как неуклюжесть построения Матфея получает дальнейшее развитие. Марк благоразумно уклонился от того, чтобы позволить ученикам открыто выступить с вопросом о том, кто из них больше, Лука же, хотя и затушевывает тончайшие нюансы оригинального повествования и сообщает лишь: «возник между ними спор, кто из них больше, и когда Иисус — чудесным образом — увидел раздор в их сердцах, то взял ребенка», все же сохранил эту робость. Однако Матфей не только позволяет ученикам открыто и беззастенчиво обратиться к Господу с этим вопросом, не позволяет им говорить со мной, как с предрешенным фактом, что в Царстве Небесном есть высший чин — таким образом, он вводит предвосхищение просьбы Зеведеева с изменением композиции, — но и позволяет ученикам спрашивать так, как будто они заранее получили обещание, что один из них должен иметь первенство в Царстве Небесном. Кто же больше», — спрашивают они, — «в Царстве Небесном» — в любом случае это очень неуместная ссылка на предыдущую уступку. В оригинальном евангельском варианте Иисус не дает ученикам повода впадать в такое ребячество: напротив, их вопрос призван контрастировать с предшествующим разговором о страданиях, смерти и кресте. Или же, если, как считает Златоуст, вопрос относится к тому, что Иисус только что отдал Петру предпочтение перед всеми остальными, то вопрос уже был решен и решен. Несомненно только одно: Матфей не имел в виду ничего определенного в этой переходной формуле, и вопрос учеников не должен был быть включен в Евангелие, дающее Петру ключи от Царства Небесного.

3. Принятие дитя.

После детского вопроса учеников Иисус берет находку — хотелось бы сразу узнать, откуда она взялась, поскольку, согласно первоначальному сообщению, испытание происходило в доме, где Иисус отдыхал с учениками после путешествия; хотелось бы также увидеть смущенное лицо, которое, должно быть, сделал бедный ребенок в окружении учеников, которым это должно было послужить уроком, — и, положив ее — лучше бы ему подошел кусок теста — посреди учеников, говорит: Истинно говорю вам: если не будете как малые дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто смирит себя, как это дитя, тот больше в Царстве Небесном; и кто примет такое дитя во имя Мое, тот и Меня примет.

Прежде всего, в первой половине этого изречения два различных способа, которыми одна и та же мысль искажается, переворачивается и приписывается, противоречат друг другу. Вначале говорится: «Кто не станет как дети, не может войти в Царство Небесное», то есть в Царство Небесное вообще. «Затем говорится: «Кто смирит себя, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном», т. е. только теперь речь возвращается к случаю, и первое изречение не принадлежит здесь, оно относится к повествованию о благословении детей, где Матфей его опускает. Но и вторая половина изречения противоречит первой. Когда Иисус в ст. 5 продолжает без лишних слов, на одном дыхании, как если бы он говорил в лучшем контексте: «и всякий, кто примет такое дитя во имя Мое, примет Меня», мы не видим здесь никакой связи, поскольку ребенок только что рассматривался как объект подражания, а теперь как объект благосклонной заботы, то есть в соответствии с совершенно разными соображениями, которые должны быть совершенно раздельными. Противоречие кажется более терпимым, когда Лука сначала говорит о ценности того, кто примет этого дитя во имя Иисуса, и только потом добавляет: кто из вас меньше всех, тот и велик. Здесь, по крайней мере, в послании не отделяется, как у Матфея, изречение о взятии дитя на руки от символического действия Иисуса, возлагающего на него руки. Противоречие, казалось бы, менее всего нарушается, когда Иисус, как мы читаем в послании Марка, сначала садится, созывает учеников и говорит им: кто хочет быть первым, тот должен быть последним из всех и слугой всех, и когда затем берет дитя, кладет его посреди учеников и говорит о заслугах того, кто примет такого ребенка. Но именно здесь противоречие проявляется наиболее остро. Лука и Матфей, по крайней мере, говорят о том, что Иисус, прежде чем начать говорить, совершает символический акт с ребенком. Это вполне уместно, но менее уместно, если Иисус предварительно садится и «прямо говорит» то учение, которое хочет передать только через символ. Правильно! Мы не решаемся заметить, что сам Марк, поскольку все эти отрывки посвящены одной и той же теме, уже присовокупил изречение, которое Иисус произносит позже по случаю абсурдного требования Зеведеев, говоря, что тот, кто хочет быть великим, должен быть слугой, тот, кто первый, должен быть последним. Мы сразу же отказываемся от этого замечания, поскольку оно противоречит простоте Марка. Лука был первым, потому что впоследствии опустил рассказ о Зеведеях; Матфей слепо следовал за ним, еще более увеличил противоречие, и только позднейшая рука вставила это изречение и тревожное вступление к нему в писание Марка.

Марк направил всю силу своего изложения на тот единственный пункт, на котором он остановился. Он не только говорит то, что скопировал один Матфей: «Кто примет одного из таких детей, тот принимает Меня», но и позволяет Господу взглянуть: «А кто примет Меня, тот принимает не Меня, а Пославшего Меня». Это или нечто подобное должно следовать, как и в следующем изречении, опущенном здесь Матфеем, но так прекрасно изложенном выше: о том, кто дает ученику даже питье воды, сказано: «Истинно говорю вам, что он не потеряет награды своей». «Молитва такого рода необходима еще и потому, что далее описывается страшное наказание, которое постигнет того, кто обидит одного из малых сих, верующих в Иисуса. Матфей опустил это усиление, поскольку его работа и так была достаточно насыщенной благодаря предшествующим вставкам ст. 3. 4.

Поговорку о приюте детей, которую Павел с шутливой серьезностью понимает как сострадание к осиротевшим детям, мы правильно понимаем только тогда, когда видим в ней одно из тех христианских изречений, которые хотят воспринимать всерьез, как поговорку о вырванном глазе, но серьезность которых высмеивается и нивелируется более общей идеей. Дитя нарекается именем Иисуса потому что, как сказано об учениках, он — Христос, не предназначен с самого начала для того, чтобы интеллигентно представлять меньших членов общины — как иначе можно было бы тратить столько серьезности на то, чтобы поставить реального ребенка и