Еврейская религия, быть может, обязана многим мифу о Дионисе не менее, чем греческому искусству. Однако, того мифа о Моисее, который существовал в библии, было недостаточно для возникновения иезуистского мифа о сатане, так что нам ничего не остается, кроме возвращения к тому, о чем мы говорили раньше. Источником иезуистского мифа является либо изображение Пана и Диониса, окруженных нимфами и сатирами, либо изображение Диониса и Силена, сражающихся в пустыне с титанами.

III.

Нам остается еще упомянуть об одной детали, которая осталась необъясненной, а именно о предложении сатаны превратить камни в хлеб. Очевидно в этом предложении заключена идея, что перерыв поста со стороны бога был бы роковой капитуляцией пред сатаной. Почему? Здесь мы натыкаемся на такое поразительное совпадение иезуистского и буддистского мифов, что мы вынуждены либо их признать копирующими друг друга, либо рассматривать их, как копии какого-то третьего культа. Установить приоритет какого-либо из них тем труднее, что оба они сравнительно позднего происхождения. Первую христианскую форму мифа о сатане мы находим у Марка, где упоминается только о сорокадневном искушении Иисуса в пустыне и о служении ему ангелов. Эта форма возникла, вероятно, на основании изображений, представляющих Диониса или Аполлона, окруженных менадами или музами. О посте здесь ровно ничего не говорится. В первом и третьем евангелии мы имеем уже подробный рассказ о сорокадневном посте, во время которого бог голодает, о коварном предложении сатаны превратить камни в хлеб, об искушении на крыле храма и на вершине горы. Четверо тое евангелие совсем ничего не говорит об искушении. В буддистской литературе мы с другой стороны имеем первоначальный рассказ о духах бури, нападающих на солнечного бога, и лишь в позднейшей Лалита Виштара рассказывается о предыдущем самоистязании Сиддарты. В течение шести лет соблюдает он строжайшее воздержание, но его мать спускается, наконец, на землю и заклинает своего сына пощадить себя. Он утешает ее, однако, упорно сопротивляется всем козням дьявола. Будда успешно борется со всеми страстями, подробно перечисленными и рассматриваемыми, как слугами дьявола. Они названы одна за другой: усталость, голод, жажда, алчность, леность, сон, страдание, гнев, сомнение, лицемерие, честолюбие, лесть, тщеславие, самовосхваление, порицание других и проч. Все эти полчища огненного демона овладевают богами и людьми, но Будду они не в состоянии одолеть. После того, как демон терпит неудачу в этих попытках, к Будде являются «сыны божии» и уговаривают Будду совершенно отказаться от пищи, но позволить им влить в него новую силу через поры его кожи. Будда, однако, устоял и против этого искушения. Тогда происходит новое нападение армии дьявола, а именно дочери его, Апсары, начинают искушать бога. Будда отражает и этот наскок демона, который рекомендует себя, как дух вожделения. Наконец происходит последнее тщетное наступление рати дьявольской. Мы имеем здесь, очевидно, позднее литературное произведение, которое в известной своей части было составлено религиозными мыслителями, видевшими в древнем мифе об искушении простой символ человеческих страстей. В одном из еще более поздних вариантов этого мифа, Будда обращает в свою веру злого духа и крестит его и его дочерей. Общим у буддистского и иезуистского мифа является представление о том, что бог не должен поддаваться искушению во время своего поста, хотя он может насытиться сверхъестественным путем. Какая же из этих версий является оригинальной? Правильным ответом, по моему мнению, является предположение, что оба эти варианта имеют своим источником какой-то третий культ.

Более древним источником для обоих вариантов может быть признан миф об искушении Шарамы в Ведах, однако, есть основания думать что существует еще более древний азиатский источник. Евангельский миф, как мы уже видели, возник из языческого искусства, в котором было много изображений такой сцены, которая позволяла истолковать себя, как сцену искушения. Эта сцена опять-таки развилась из древней символической сцены, смысл которой был для позднейших поколений непонятен. Если бы интерполяторы евангелий были знакомы с буддистским мифом, то деталь с превращением камней в хлеб могла бы казаться совершенно непонятным, ничего не говорящим заимствованием, которое сделано христианами у буддистов. Мы вынуждены таким образом поискать где-нибудь на стороне общий источник христианского и буддистского мифов. По всей вероятности рассматриваемая нами деталь является заимствованием либо из культа Митры, либо из какого-нибудь другого культа, бывшего источником митраизма. Как известно, новопосвященные должны были у митраистов пройти через испытание голодом и жаждой. А так как лукавый искуситель является центральной фигурой в различных модификациях маздеизма, то, само собой разумеется, что прозелит, не выдержавший испытания голодом, признавался неспособным устоять против искушения дьявола. Быть может при посвящении происходило «искушение» посвящающегося прозелита, которому предлагалась пища и совершенно нормальным для мифотворческого процесса явлением было именно это привнесение ритуального эпизода в биографию бога. В так наз. искушении Заратуштры это искушение заключалось в том, что Ариман предложил пророку тысячелетнее царствование на земле за отречение от поклонения Агурамазде. Заратуштра отвергает предложение Аримана и возвещает ему о грядущем пришествии своего не родившегося еще сына Саошианта, спасителя, который на исходе времен уничтожит Аримана и воскресит мертвых. Дальше рассказывается о том, как Заратуштра взял большие камни, «большие как дома», причем ни звука не говорится о посте, и угрожает Ариману прогнать его словом Мазды, священной чашей и сакраментальным деревом Гаомой. Из этих деталей первая, несомненно, относится к натуралистическому мифу о борьбе солнечного бога с силами мрака, тогда как «слово Мазды» является несомненно более поздней, жрецами придуманной, деталью. Так как в позднейшем культе Митра во многих отношениях вытеснил и заменил Заратуштру, то вполне вероятно, что в миф о Митре перенесли и деталь об искушении, и «камни», которые были особым символом Заратуштры. Совершенно естественно таким образом заключение, что в более поздних мифах о Митре рассказывалось уже и об искушении Митры Ариманом и о посте. А представление о всемогуществе бога легко могло дать повод к рассказу о коварном предложении Аримана превратить камень в хлеб, которое было отвергнуто Митрой. Это было вполне достаточным основанием для того, чтобы христисты усвоили и сохранили эту деталь, а случиться это могло как раз тогда, когда христисты были склонны обратить митраистов в свою веру.

Из всего этого, однако, вовсе не следует делать заключение, что буддистский миф об искушении произошел из позднейшей модификации митраистского мифа. Раз мы уже выяснили, какое множество мифологического материала сконцентрировалось в митраистском, древнеаккадийском и вавилонском культах, как сильно влияли эти культы на характер позднейших религиозных систем Персии и Греции, мы вправе предположить, что многое из древнеаккадийских и вавилонских мифов и обрядов забрело