Д а р ь я. Зелье сама открою. (Открывает шампанское.) Ай, тоже салют!.. А уж слова говорите, кто пограмотнее. Слова нужны настоящие. (Разливает шампанское.) А, профессор?

М а н е ж н и к о в. Я в ораторстве не очень чтоб.

Д а р ь я. Стыдобища какая! Профессор Советского Союза — нечего сказать.

И г о р ь. Так пусть каждый сантиметр Ленинграда вернется на свое место! Люди не вернулись, а город вернется.

Д а р ь я. Верно: горе — свое, а счастье — общее. Помню, снимали доски с Медного Всадника. Всю блокаду был заколоченный, бедняга. Ох, как ждали люди!.. Вот оно — лицо Петруши нашего, вот и голова коня, и копыта, и змей!.. Это верно все: красотой нашей — да по харе ему, кровососу поганому!.. Девочки из ПВО доски-то сбросили, стоят и поют: «Любимый город может спать спокойно»…

О л е с ь (тихонько подхватывает).

…И видеть сны.

И зеленеть среди весны…

Все поют негромко, оценивая пророческий смысл популярной довоенной песни.

М а р и а н н а (подхватывает).

Пройдет товарищ все бои и войны,

Не зная сна, не зная тишины…

В с е (вместе).

Любимый город может спать спокойно

И видеть сны, и зеленеть среди весны.

О л е с ь (вырываясь из хора звонким мальчишеским дискантом).

Когда ж домой товарищ мой вернется,

За ним родные ветры прилетят,

Любимый город другу улыбнется,

Знакомый дом, зеленый сад,

И нежный взгляд…

Пауза.

К а т я (тихо). Выпить забыли.

Д а р ь я. Э, э! Пузырьки уходят! Ну, за все сказанное и подуманное!

Пьют шампанское. Дарья отходит к своему столику, вынимает четыре стопки и свечу. Наливает в стопки понемногу водки, закрывает их кусочками хлеба. Зажигает свечу. То же самое делает Катя, взяв бутылку с водкой из рук Дарьи. Катя передает бутылку Манежникову. Тот тоже наливает водку и ставит свечу. Игорь, проходя в свою комнату из кухни, гасит свет. Манежников подходит с бутылкой к Никодимовой, но она стоит, глядя в пространство, обняв детей. Елизавета отходит к двери, опирается на косяк, потрясенная. Возвращается Игорь с двумя стаканами и канделябром на две свечи, наливает водку, зажигает свечи…

Раздаются настойчивые четыре звонка. Дети испуганно прижимаются к Никодимовой. Елизавета медленно идет и отпирает. Входит  И н с п е к т о р, видит происходящее, снимает шапку и останавливается. Елизавета преграждает ему дорогу.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же кухня, но все здесь по-новому. Две газовые плиты. Легкие столики. Навесные шкафчики. От прежнего — радиола Манежникова, в проем кухонной двери видна часть коридора с телефоном.

Сегодня — 27 января 1956 года.

Д а р ь я  распахнула окно во двор и кричит туда, в колодец старого питерского двора. К а т я  пытается ей помешать.

На Дарье — больничный халат, толстые чулки, валенки. На плечах чья-то непомерно короткая шубейка. Катя строго, но со вкусом одетая тридцатилетняя женщина-интеллигентка.

Д а р ь я. Родил родненький мой!.. Слышь-ка, Бина Марковна! От Гришки моего наследник остался — Шуриком зовут! В деда!

К а т я. Тетя Даша!

Д а р ь я. Письмо получила!.. Одиннадцать лет этот Шурик по земле бегает! Да погоди ты!.. (Прорывается к окну снова.) Слышь, подружка?! Успел-таки чертяка!.. Не мог такой парень помереть пустым.

К а т я (захлопывает окно и запирает на шпингалеты). Все! Хватит. Позор какой: халатик этот с пятнами от хлорки, шуба с чужого плеча, валенки черт знает какого цвета! Кто теперь так ходит? Вас милиция задержит — вот увидите!

Д а р ь я (обнимает Катю). Тобой одной и спасаюсь! Не умею я по больницам, Катюша! А сюда на часок сбегу — точно оживаю… И письмо это из ящика вытащила!.. Ай, письмо!.. А она-то, дуреха, все не писала — стеснялась. Ай, дуреха-то! Ты только послушай. (Читает.) «Гриша говорил: строгая вы женщина, и нас не примете, если не по закону. И мы бы с ним после Победы расписались, а он возьми и погибни. Как сама выжила, не знаю, как ребеночек во мне сохранился, и то одному богу известно». Душевная, видать, девка, да немудрящая… Сей же час телеграмму, чтоб в самолет — и ко мне! Нечего там одной огинаться… Я тут в забор из больницы бегаю, а у меня внук на воле растет! Что же это такое?.. Ай да Гриша! Это же весь род людской насквозь прохудится, если такие ребята после себя подарка не оставят… Катя, ты не серчай — ты лучше такси мне поймай. Еще и на телеграф заскочить надо!

К а т я. На телеграф — не выйдет. Давайте мне адрес — я сама отправлю.

Д а р ь я. Только тут же и отправь! Тихо-тихо!.. Слышь, ключ в замке ворочают? Я спрячусь. Катюша, ты меня не выдавай! (Поспешно уходит.)

Входит  Н и к о д и м о в а. Она постарела и устала. Разбитой походкой идет на кухню, ставит на стол сумку с продуктами.

К а т я. Антонина Васильевна!

Н и к о д и м о в а. Здравствуйте, Катюша. Вы — одна?

К а т я. Мы с вами виделись утром. Я одна. Что-нибудь случилось?

Н и к о д и м о в а. Почему вы так думаете?

К а т я. На вас лица нет.

Н и к о д и м о в а (опускается на табурет). Пять операций…

К а т я. И что? Неудача?!

Н и к о д и м о в а. Почему?.. Надеемся.

К а т я. Если надо по дому помочь, не стесняйтесь. У меня свободный день.

Н и к о д и м о в а. Спасибо, я все сделаю сама. Марианна не звонила? Как у нее решилось с поездкой на фестиваль?

К а т я. А разве еще не решилось? Она же победила на конкурсе.

Н и к о д и м о в а. Да, но… У меня какое-то странное предчувствие.

К а т я. Ну, что вы! Энергичный человек, превосходный хирург. Вас ценят.

Н и к о д и м о в а. Ценят — да. Хоть я до сих пор ординатор. И к студентам меня на всякий случай не пускают.

К а т я. Неужели? Но ведь все давно кончилось.

Н и к о д и м о в а. Нет!.. Вы этого не поймете…

К а т я. Почему вы так уверены?

Д а р ь я  пытается прокрасться по коридору. За спиной Никодимовой делает знак Кате, кладет на ближний от двери столик бумажку с текстом телеграммы.

Н и к о д и м о в а. Вы не знаете, что такое убивать людей диагнозом. Многих удавалось спасти, но кто бы поверил, что в лагере смерти вообще не болеют чахоткой?

Дарья останавливается и слушает.

Сейчас встретила женщину. Я даже не помню ее там, в Равенсбрюке. Но она меня узнала. «Неужели, говорит, вы еще живы? И вас не задушили тени тех, кто по вашей милости был загазован…» Открытую форму туберкулеза там не лечили…

К а т я. Разве нельзя было скрыть?

Н и к о д и м о в а. На это есть рентген. Нас перепроверяли эсэсовские врачи. Скроешь — сам отправишься в газовую камеру.

К а т я. И все-таки я не понимаю…

Н и к о д и м о в а. Я знала! Вы не можете меня понять! Этого никто не поймет. Даже мои дети.

Д а р ь я. Ты, Антонина Васильевна, себя-то не отпевай.