Д а р ь я. Э, брось! Я эту похлебку шестой год хлебаю…

Елизавета уходит к себе.

Виноватый тут один — война, кол бы ей в кости… (Открывает форточку, кричит во двор.) Бина Марковна! Подружка! Зайди потрепаться — свои одолели!.. (Прислушивается.) Видать, дома нету… Э-эх-ма!..

Е л и з а в е т а  проходит, нацепив лису.

Е л и з а в е т а. Пошла.

Д а р ь я. С богом.

Е л и з а в е т а. Прощай.

Д а р ь я. Чего? Ты чего это?

Е л и з а в е т а. А чего?

Д а р ь я. Что это еще за «прощай»?

Е л и з а в е т а. А! До свиданья, значит. А ты что подумала? (Смеется.) Нет, а ты что подумала?

Д а р ь я. Я и подумала… (Смеется.)

Е л и з а в е т а. Нет уж, вот ему!

Д а р ь я. Ходи фертом, женщина. На веселого червячка и сом клюет.

Елизавета складывает кукиш и уходит. Вскоре раздаются четыре звонка. Дарья Власьевна отпирает. Входит  И н с п е к т о р.

И н с п е к т о р. Извините. Вот сейчас прошла женщина. Красивая. С лисой на плечах. Не знаете, из какой квартиры?..

Д а р ь я. А вы вообще-то кто?

И н с п е к т о р. Н-да… Ну, ладно… (Холодно-официально.) Гражданка Никодимова — это вы? Я инспектор управления…

Д а р ь я. Погоди… Не враз… Постой-ка тут. (Уходит. Слышно, как она стучит в дверь Никодимовой.) Антонина Васильевна!.. К тебе — человек от властей.

Н и к о д и м о в а (быстро выходит). Вы — ко мне?

Дарья Власьевна стоит поодаль.

И н с п е к т о р. Никодимова?

Н и к о д и м о в а. Да.

И н с п е к т о р. Антонина Васильевна?

Н и к о д и м о в а. Да.

И н с п е к т о р. Пройдемте в комнату. Есть разговор.

Н и к о д и м о в а. Пожалуйста. Только, прошу вас, вполголоса. Дети только что легли. Мы ввели за правило дневной сон в течение двух часов. Они еще очень ослаблены.

Д а р ь я. Говорите здесь. Я пойду к себе.

И н с п е к т о р. В кухне? Ну, знаете, это странно как-то.

Д а р ь я. У нас вся жизнь — в кухне. Хором не завели, мил-человек, так что, чем богаты… А хошь — ко мне, я тут побуду.

И н с п е к т о р. У меня дело к гражданочке, так что прошу нас оставить.

Д а р ь я. Я же сказала: пойду к себе. (Уходит.)

И н с п е к т о р. Рассмотрели мы ваше заявление. О материнском праве на Олеся двенадцати лет и Марианну — девяти…

Н и к о д и м о в а. Спасибо, товарищи!

И н с п е к т о р (поморщившись). Не торопитесь — выслушайте до конца, гражданочка. Так вот, есть мнение, что не можем мы доверить воспитание будущего советского гражданина первому попавшемуся…

Н и к о д и м о в а. Кто же тут первый попавшийся? Я родилась, выросла, училась в Ленинграде, работала в Военно-медицинской академии…

И н с п е к т о р. Однако в Военно-медицинскую академию вас не вернули. Не так ли?

Н и к о д и м о в а. Да, поскольку не было вакансий.

И н с п е к т о р. Но вы-то, надеюсь, понимаете, что основная причина — в другом.

Н и к о д и м о в а. Ни о чем другом мне не говорили.

И н с п е к т о р. Мне бы тоже не хотелось, но что поделаешь.

Н и к о д и м о в а. Вы имеете в виду годы моего плена? Моя совесть чиста.

И н с п е к т о р. Ну, плен сам по себе никого не украшает. А насчет чистой совести — кто это докажет?

Н и к о д и м о в а. Разве надо доказывать чистую совесть? А не преступление?

И н с п е к т о р. Вопрос в наше время риторический. Кто знает о вашей деятельности с 1942 по 1945 год? Назовите этих людей.

Н и к о д и м о в а. Я думаю, бывшие узницы концлагеря…

И н с п е к т о р. Свидетельства сомнительные. И все-таки кое-кого из них опросили. Вы работали врачом в… как это называется? Сейчас скажу… (Роется в папке.)

Н и к о д и м о в а. В ревире.

И н с п е к т о р. Вот именно. Работали вы по специальности в фашистском медицинском учреждении.

Н и к о д и м о в а. В лагерном ревире!

И н с п е к т о р. Неважно… И получали двойной паек. Так или не так?

Н и к о д и м о в а. Да, но я…

И н с п е к т о р. Вы получали двойной паек и фактически приговаривали людей к смерти!

Н и к о д и м о в а. Я?! К смерти?!

И н с п е к т о р. У нас есть сведения, что вы ставили диагноз — «туберкулез». А этого, как пишет… было достаточно, чтобы женщину отправить в газовую камеру. Вы отрицаете это?

Н и к о д и м о в а. Нет…

И н с п е к т о р. Да, вас трудно судить как пособника военных преступников. Вы не убивали своими руками. Но вы лечили туберкулез газовой камерой!.. Можем ли мы такому человеку доверить детей?

Н и к о д и м о в а. Олесь и Марианна — мои дети! Я — их мать! Советская военная администрация в Германии доверила мне их… Я получила разрешение…

И н с п е к т о р. Государство позаботится о них, не беспокойтесь! С какой целью вы ставите вопрос об официальном усыновлении этих двух детей?

Н и к о д и м о в а. Цель может быть только одна: вырастить здоровых детей, дать им образование, помочь их счастью… Как же еще ответить на такой вопрос?

И н с п е к т о р. Вы считаете, что сможете это сделать лучше, чем детское учреждение?

Н и к о д и м о в а. Они учатся в школе. Разве этого недостаточно?

И н с п е к т о р. Для сирот войны у нас имеются спецдома. Наше мнение: они будут в лучших условиях. Тем более что вашей биографией занимаются соответствующие органы, и если будет доказано…

Н и к о д и м о в а. Этим детям нельзя в спецдома! У них — семья… Им нужна семья!

И н с п е к т о р. Они ничем не отличаются от других.

Н и к о д и м о в а. У них на руках — номера! Много вы знаете детей с номерами? Они видели, как дети эсэсовцев играли с куклами, отнятыми у их товарищей, убитых в газовой камере! Есть еще много всякого, чем они отличаются от других детей!

И н с п е к т о р. Вы говорите так, словно я в этом участвовал!

Н и к о д и м о в а. Я хочу, чтобы вы поняли: этих детей нельзя отдавать в детдом! У них есть мать! Они к этому привыкли! Поймите же вы, что у них есть мать!

И н с п е к т о р. Кричать не советую, гражданочка. Не надо.

Вбегают  О л е с ь  и  М а р и а н н а. Никодимова их не видит.

Н и к о д и м о в а. Уйдите, прошу вас! Я сама приду, куда надо… Я буду говорить… Обращусь в Смольный…

И н с п е к т о р (усмехнувшись). Смольному сейчас не до вас.

Н и к о д и м о в а. Ничего, я найду дорогу… Есть же люди… Найду тех, кто освобождал Равенсбрюк. Это — офицеры, герои войны, их слову поверят, к ним прислушаются… Дайте мне время!

И н с п е к т о р. Мы дали вам ответ. Можете обжаловать. Ваше право. В других инстанциях рассудят по-другому, пожалуйста… Но сейчас вы обязаны подчиниться: государство берет детей под свою защиту.

М а р и а н н а (тихо, прижавшись к матери). Дядя, битте шён, геен зи! Пожалуйста! Мама волнуется — так не надо!

И н с п е к т о р. С тобой, девочка, пока не разговаривают.

М а р и а н н а. Нун, генуг, дядя! Аллес генуг! Кэ сэ байя!

И н с п е к т о р. Что-что?

Н и к о д и м о в а. Ее два года заставляли говорить только по-немецки. Когда Марианна волнуется, она путает русские слова с немецкими, иногда — с испанскими. Это — ничего. Вы не придавайте значения! (Марианне.) Доченька, мы с дядей договоримся сами. Идите в комнату. Уведи ее, Олесь!

М а р и а н н а. Найн! Нет! Пусть уйдет! Кэ сэ байя!

И н с п е к т о р. Ну, ты… знаешь… мало каши ела.

Н и к о д и м о в а (смертельно холодно). Вы правы. Она действительно мало ела. И каши тоже. Перенесем этот разговор, товарищ.

И н с п е к т о р. Предупреждаю: не обостряйте. Это обернется против вас.

Н и к о д и м о в а. Мне уже ничего не страшно. Страшнее того, что мы видели, не бывает.

М а р и а н н а. Дядя, майн либер дяденька, уйдите!

И н с п е к т о р. Да что же это такое? (Никодимовой, громко.) Я прошу вас