И г о р ь (отвернувшись). Сейчас… Пройдет… Ключ у меня где-то. Не то в шинели, не то в гимнастерке…

Д а р ь я. Я и гляжу — военный! Ты ж молодой еще!

И г о р ь. Я немного повоевал. Всего год.

Д а р ь я. На такой войне — год за десять… Ты сразу же не заходи — там жиличку вселили. Но как в суд пойдешь, ей выделят другую площадь. Теперь так делают.

И г о р ь. Жиличку? Это нехорошо.

Д а р ь я. Куда денешься! Девка, правда, неплохая, не скажу. Тоже фронтовичка. Ей быстро дадут. А ты уж не покидай меня, Игорек! Все не один — я ж тебя нянчила!

И г о р ь. Помню.

Д а р ь я. Ну, где тебе! Ты еще малой был. Пойдем ко мне, пойдем-ка.

Входит  К а т я.

Катя! Вот — хозяин явился. Живой-здоровый. Так что тебе надо устраиваться. А пока что он у меня…

К а т я. Так это ваши комнаты? Там все как было — я не трогала. Идите, живите. У меня подруги — я побуду у них, пока не определят. Сегодня же и перееду.

И г о р ь. Не тревожьтесь, Катя. Вы — в дальней, я — в проходной, а там увидим. Суды и всякое такое — не странно ли? Как это фронтовик с фронтовиком станут судиться из-за угла? Плохо придумали.

Д а р ь я. Не надо обсуждать: кто думал — тому и знать.

К а т я. Идите. Там все как было.

И г о р ь. И скрипка?

Д а р ь я. А ты как думал? Я все свое стопила, а чужого не брала. Хотели тут некоторые из шестого номера, но я поперла — взяла грех на душу… Ты погоди! (Выходит.)

К а т я. Все-таки удобно ли? Языки, знаете, злые.

И г о р ь. Будьте выше, Катя. Не торопясь подыщите квартиру. А языки всюду достанут, если захотят.

К а т я. Спасибо.

И г о р ь. Как вам не стыдно?!

Входит  Д а р ь я  со скрипкой.

Д а р ь я. Держи. Все в аккурате… И эта… касипаль…

И г о р ь. Канифоль…

Д а р ь я. Я и говорю… Может, раньше ко мне зайдешь? Чтоб не сразу-то.

И г о р ь. Лучше — сразу… Простите, Дарья Власьевна, я один пойду. А вы — через полчасика. И вы, Катя. Добро?

Д а р ь я. Тебе видней.

Игорь уходит. Дарья идет в кухню и садится на табурет.

Ступай куда-нибудь, Катерина. Я сама уберусь. Руки зудят без работы… Не перечь — ступай! Вон картина новая в «Титане» идет. Сходи. Трофейная, про королеву какую-то. Голову у ней отняли. Народ бежит, и чего бежит: крови мало, что ли…

Проходит  Е л и з а в е т а  в добротной шубе.

Е л и з а в е т а. Если что, я через два часа вернусь. В кино иду. На Зару Леандр.

Д а р ь я. Это которой голову рубить станут?

Е л и з а в е т а (смеясь). Вот-вот. Красивый, говорят, фильм. Про королеву Марию Стюарт.

Д а р ь я. Ты ж боишься, когда про войну да про смерть.

Е л и з а в е т а. Там — другая война.

Д а р ь я. Вон как! Не своя, значит, рубашка… Ну, давай, давай, утешайся! Придет твой — к себе не заманю, не бойсь.

Е л и з а в е т а. За вас я спокойна. Другие бы не загляделись. (Уходит.)

Д а р ь я. Ты что, расстроилась никак?

К а т я. Да нет. Жалкая она какая-то, честное слово.

Д а р ь я. Жалкая — это верно: жалить любит. Она и до войны такая была: из грязи — в князи, техникум едва одолела — и в майорши подалась. Я думала: война из нее эту глупость выжмет. Куда там! Совсем уж под ноги глядеть перестала… Ну, значит, ты ступай в другое кино — тебе с ней не по пути.

К а т я. У меня шинель в комнате.

Д а р ь я. Тогда — посиди со мной. (Начинает убираться в коридоре, говорит громко, на всю квартиру.) Ты вправду в библиотеку устроилась?

К а т я. Да.

Д а р ь я. Значит, ты у нас образованная девушка?

К а т я. Да нет, не очень. Пока устроилась разнорабочей, буду учиться, а там, наверное, и поступать…

Д а р ь я. А поступать куда?

К а т я. Тоже — в библиотечный. У меня мама работала в Публичной библиотеке, там и умерла.

Д а р ь я. Известно, книжкой сыт не будешь. Игоревы родители, бывало, тоже — в холоде коченеют, а книги, понимаешь, берегли. Другие топили — и ничего. Плакали, а топили…

К а т я. Книгами топили? Ужасно.

Д а р ь я. Э, милая, это какие ужасы? Ужасы вы, кто не был в блокаде, знать не хотите. Лизавета — та уши затыкает, чуть я вспомню…

К а т я. Я не затыкаю. Но сколько мне ни рассказывали, не могу привыкнуть. Говорят: тишина — и смерть за смертью, вот — говорит, вот — замолчал — и нет его! В разум не укладывается.

Д а р ь я. Сама бы не поверила… Голод — он тихий. Голос отнимает. И смерть от него совсем тихая. Глаз только застекленел — потому и угадаешь, что помер… (Остановилась.) Слушай, а ведь и не станут верить этак лет через пятьдесят-то! Скажут: брехня — быть того не могло… Или, еще хуже, кино сделают — все и побегут, как на эту Сарру, у которой голову срубили… Неужто снова сцепятся?

К а т я. Нет, тетя Даша, теперь никто воевать не хочет.

Д а р ь я. Верно знаешь? Ты же там у них была — за границами!

К а т я. Не будет больше войны, Дарья Власьевна. В этом я уверена.

Д а р ь я. Ну, спасибо на добром слове хоть. А то мужиков послушаешь — не война была, а развеселье какое-то. Вспомнят что и ржут, как жеребцы, словно Гитлер не по ним стрелял.

К а т я. Люди так устроены: плохое в себе прячут, а хорошим делятся. Это понятно. Вы их не корите.

Д а р ь я. Может, и мои бы так ржали… Знаешь, я всю войну к одной ходила — мастерица она на картах врать. Вижу, что врет, а складно. Все три короля у нее выпадали! Я похоронку за похоронкой получаю, а три короля — вот они, один к другому. Напоследок я ей и говорю: «Хоть и брешешь ты, как сука дворовая, а спасибо и на том, что помогла на свете задержаться». Знаешь, что она мне ответила? «Никакой неправды здесь нет, тетя Даша: все три короля пребудут с тобой вечно: для дома и для сердца». Опять соврала — четыре короля у меня на сердце, но все равно — складно. Я ее, бреховку, добром поминаю…

Слышно, как Игорь играет на скрипке.

Тихо… Теперь тихо, Катюша… (Прислонилась к притолоке, тихо плачет.)

К а т я. Он учился?

Д а р ь я. Все на Крюков канал ходил. Маленький, а скрипка большая. В консерваторию готовили. Они люди-то какие были, знала бы ты! Таких людей поискать…

К а т я. По нему видно.

Д а р ь я. Лапушка ты мой… (Выпила.) Вот на фронте его совсем не представляю.

К а т я. Я много хороших ребят там видела.

Д а р ь я. Что ж одна приехала?

К а т я. Не знаю. Был один — обещала подумать.

Д а р ь я. Убили?

К а т я. Нет. Он от подполковника до генерал-майора поднялся. И только тогда мне предложение сделал: «Прошу вас, старший сержант, украсить собой мой очаг»… А я не могу украшать собой…

Д а р ь я.