соответствовало трафарету. Так вот, наша милая Ирина Павловна, обнаружив «несерьезность», и влепила «двойку». Я разговаривал с Ириной Павловной, пробуждал в ней чувство юмора – бесполезно. Она стояла на своем, а сменить оценку я не имел права. Мое отношение к делу я спокойно изложил милой женщине Стелле Юрченко и ее возмущенному супругу. Они заявили, что будут жаловаться. Я развел руками… Они пожаловались в «Комсомольскую правду». Пока там жалобу рассматривали, Стелла успешно сдала экзамены на стационар Инфака, а мы стали друзьями. Жалобу на меня «Комсомольская правда», по сложившейся традиции, направила ко мне с требованием разобраться. Ну что же, я разобрался. Не мог же я воспитать в Ириночке Павловне чувство юмора!

Нелепости нелепостями, были и неприятности. Мы организовали прием на географический факультет. Заявлений было множество, конкурс огромный. Экзамен по географии затянулся до поздней ночи. К счастью, я на нем присутствовал. Сдавали его несколько девиц, работавших в Ошском аэропорту. Они получили заслуженные «тройки» и пошли жаловаться в Горком партии: как это им, членам бригады коммунистического труда, поставили «тройки»? Ко мне пожаловала инструктор Горкома Койнова и попыталась пробудить во мне спавшее вечным сном чувство уважения к таким бригадам. Я спросил т. Койнову, поступали ли жалобы от получивших отличные оценки. Она ответила с изумлением, что таких жалоб не поступало. Я сказал: «Вот видите, значит отличники вполне полагаются на объективность экзаменаторов, а троечники – нет! Так кто, собственно, заслуживает большего доверия, отличники или “троечники”»? Товарищ Койнова не была готова к такому обороту беседы. А когда я попросил показать мне в правилах приема то место, где запрещалось бы знания участников бригад коммунистического труда оценивать на «тройку», она и вовсе смешалась и сказала, что пришла только кое-что выяснить для себя. Ну мы и выяснили. Нет! Я не менял правильных решений. К этому я еще вернусь.

Наступила летняя сессия. Июнь – месяц в Оше всегда самый жаркий. Для меня он полыхал адским пламенем. К началу сессии я составил общеинститутское расписание. На его основе составили расписание по факультетам. Кроме Гришкова, мне много помогали Д. М. Лондон, ведавший дошкольным отделением, В. В. Гудков, руководивший заочниками большого Филилогического факультета, А. Айдашев – на биологическом. Занятия проходили в корпусе института и в школе. Я с утра был занят на историческом факультете, где читал несколько трудных курсов (больше читать было некому), во второй половине дня принимал заочников, решал административные дела. За порядком во время занятий в главном корпусе во время моего отсутствия наблюдал Ф. Н. Заимтов, вернувшийся из отпуска… Ко всеобщему удивлению, занятия шли по расписанию, без особых срывов. Мои секретари работали на полную мощность с хорошим знанием дела. Я успевал все: беседовал с заочниками, заслушивал информацию заместителей деканов, давал распоряжения секретарям, был в курсе бурных дел. Хватало сил и энергии. Первая летняя сессия в Ошском пединституте успешно завершилась. На факультетах прошли собрания, я выступал с разъяснениями положений, выдвинутых в статье с подзаголовком «А ваше мнение?» Один из заочников мне сказал: «Нам это нравится». Это был хороший заочник, и мнение его имело для меня смысл. Впрочем, слухи на этот счет шли и по институту, и по городу благоприятные. Заочники разъехались. Можно было подвести итоги.

Прежде всего я попытался составить переводный приказ. Он получился, т. к. в личных делах, в журналах появились объективные данные о каждом студенте. Теперь можно было сделать и статистический отчет. Он точно соответствовал списочному составу заочников. Значит, в самом сложном деле был наведен порядок. Теперь оставалось регулярно вести созданную документацию, не запускать ее. За этим я и стал следить. В предусмотренные сроки я составил отчет о работе за год, прочитал его Эшмамбетову и Заитову, получил одобрение. Первый учебный год в Оше закончился благоприятно. Я мог идти в очередной отпуск. Женя вернулась из Москвы, наша квартира обставилась красивой мебелью, засветилась люстрами. Кое-что приобрели в Оше. И в это время на меня обрушилась нежданная беда.

После летней сессии выяснилось, что декан физико-математического факультета Мамуров незаконно получил почасовую оплату на заочном отделении. Не реагировать на это было невозможно. Я сообщил о случившемся Эшмамбетову и Гришкову. Кончилось тем, что Мамурова с должности декана сняли. Он и его друзья, среди которых был и прохвост Колчаев с кафедры Истории партии, решили действовать против меня. Проректору по заочному обучению платили 3600 рублей. Кроме этого он получал почасовую оплату за занятия, которые вел. Так вот, я вел латинский язык и читал обычные для себя курсы заочникам. Почасовые деньги я брал перед отпуском. Так я поступил и теперь. Бухгалтерия мне насчитала 9998 рублей. Разумейся, это не было тайной. Мамуров и К° направили заявление в Горком партии, где обвиняли меня в злоупотреблении служебным положением, в результате которого я незаконно получил большую сумму денег. Поначалу ни я, ни Гришков значения этому не придали. Эшмамбетов отсутствовал, когда нас вызвали в Горком для отчета по пустяковому вопросу: об участии преподавателей Института в пропагандистской работе. Заседание бюро вела Менсеитова, сменившая к этому времени на посту Первого секретаря Горкома – В. П. Москвитина. Сволочь эта была исключением даже среди всех известных мне сволочей. Впрочем, Иван Григорьевич некоторое время заблуждался на ее счет, считая ее деловой, энергичной дамой. Совершенно неожиданно деловая дама завела речь о моей почасовой работе, о том, что я не вел никакой работы на заочном отделении и т. д. Я, разумеется, все это отверг. Поддержал меня и Иван Григорьевич. Но что толку? Менсеитова предложила снять меня с работы за развал заочного отделения и злоупотребление служебным положением. Часть членов бюро хорошо меня знала, понимала абсурдность обвинений, но возражать не посмела. Впрочем, кто-то робко сказал, что нужно бы проверить работу заочного отделения.

Ушли мы с бюро. В повестку дня встал вопрос о моем смещении. Я понимал, что ничего из этого у Менсеитовой не получится. Назначал меня не Горком и не имел он права меня снимать. Но, независимо от этого, я был взбешен, чувствовал себя оскорбленным, да и вообще отвратительно, т. к. впервые в жизни оказался в положении, при котором логика проявила свое полное бессилие. Хотелось биться головой об стену при воспоминании бараньих глаз членов бюро Горкома и беспомощно поднятых рук при голосовании за снятие меня с работы. Из командировки вернулся Эшмамбетов. Узнал о случившемся, предложил не волноваться. Легко сказать! Начались проверки работы на заочном отделении. Проверяла комиссия, созданная из работников Института. Ничего плохого не обнаружила. Поставили мой отчет на партийном