чтобы они были уничтожены, чтобы замести всякие следы. Много, очень много еще не выясненных обстоятельств этого и других подобных дел». Хрущев рассказал о самоубийстве С. Орджоникидзе, который якобы «не мог уже дальше нормально работать и, чтобы не сталкиваться со Сталиным, не разделять ответственности за его злоупотребления властью, решил покончить жизнь самоубийством». Брат первой жены Сталина – его ближайший друг – А. Сванидзе был абсурдно обвинен в том, будто приставлен к Сталину немецкой разведкой. Сталин передал арестованному, чтобы тот попросил прощения, тогда его помилуют. Сванидзе отказался и погиб, а Сталин сказал: «Смотри, какой гордый, умер, а не попросил прощения». Там где появлялись Молотов, Каганович, Маленков, обнаруживались во множестве враги народа, лилась кровь. Людей расстреливали без суда, по спискам. Каганович, возглавлявший Наркомат Путей Сообщения, говорил в одном из выступлений в 1937 году: «Я не могу назвать ни одной дороги, ни одной сети, где не было бы вредительства троцкистско-японского… И мало того, нет ни одной стройки железнодорожного транспорта, где не оказалось таких врагов». В 1937 году какой-то профессор из Наркомата Иностранных Дел обратился к Молотову с письмом, в котором просил разобраться в причинах ареста отца. Молотов написал резолюцию: «Ежову. Разве этот профессор все еще в Наркоминделе, а не в НКВД». Профессора арестовали. Приговоренный к расстрелу командарм Якир писал Сталину: «Я честный и преданный партии, государству, народу боец, каким я был многие годы… Я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к вам, к партии и стране с безграничной верой в победу коммунизма». Сталин начертал на этом письме: «Подлец и проститутка». Ворошилов добавил: «Совершенно точное определение», Молотов под этим подписался, а Каганович приписал: «Предатель, сволочь и … (дальше следует хулиганское, нецензурное ругательство) … одна кара – смертная казнь». Думаю, что это невозможно комментировать. Тальке последние скоты, люди, утратившие элементарные понятия о чести могли так выкобениваться друг перед другом. Якир послал письмо Ворошилову, в котором просил позаботиться о семье. Ворошилов расписался: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека». Так навозный жук выдавал афоризмы! В момент расстрела Якир, считавший, что происходит недоразумение, воскликнул: «Да здравствует партия, да здравствует Сталин». Узнав о последних секундах Якира, Сталин выругался в его адрес. Н. С. Хрущев говорил о том, как истязали обвиняемых в «немецком», «английском» и еще каком-то другом шпионаже: «Даже в тех случаях, когда таким людям объявляли, что с них снимаются обвинения в шпионаже, они уже сами настаивали на своих прежних показаниях, т. к. считали, что лучше уж стоять на своих ложных показаниях, чтобы быстрее кончились истязания, чтобы быстрее прийти к смерти». Так говорил Хрущев. Я только укреплялся в своем мнении о том, что в течение трех десятков лет во главе большого государства стояли малограмотные уголовные типы, все подчинявшие своим злым корыстным целям. В этих условиях экономические, политические успехи, во-первых, достигались помимо их, точно так же, как помимо Александра I был разгромлен Наполеон, во-вторых, что все эти успехи безумно преувеличивались, в-третьих, что при разумном руководстве эти успехи были бы подлинно грандиозными. Иван Григорьевич со мной не соглашался. По его мнению, Сталину на XXII Съезде дали одностороннюю характеристику. Я с этим никогда не соглашался. Виталий Кабатов со мною согласен.

Хрущев говорил: «Придет время, мы умрем, все мы смертны, но, пока работаем, мы должны многое выяснить и сказать правду партии и народу. Мы должны сделать все для того, чтобы сейчас установить правду, т. к., чем больше времени пройдет после этих событий, тем труднее будет восстанавливать истину. Теперь уже, как говорится, мертвых не вернешь к жизни. Но нужно, чтобы в истории партии об этом было правдиво рассказано. Это надо сделать для того, чтобы подобные явления впредь никогда не повторялись». За этими словами последовали бурные аплодисменты. Меньше аплодировали призыву за два – три года перегнать США в производстве мяса, тому, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Аплодисменты быстро смолкли, многие души населения сидят без мяса и так налегке шагают к коммунизму. Воспоминания о культе Сталина становятся неприличными, дурным тоном.

Был конечно дан жаждущим глоток свободы: вздохнула литература, музыка, изобразительное искусство. Поэт Евтушенко написал стихотворение «Наследники Сталина».

Велела не быть успокоенным партия мне.

Пусть кто-то твердит «Успокойся!» –

спокойным я быть не сумею,

Покуда наследники Сталина есть на земле,

Мне будет казаться, что Сталин еще в Мавзолее.

Нет, в Мавзолее его нет. Однако после ухода Н. С. Хрущева на пенсию, над могилой И. В. Сталина у кремлевской стены поставили изящный памятник. Этого оказалось достаточно, чтобы поэт Евтушенко перестал писать стоящие стихи. А Екклесиаст сказал, имея в виду, пожалуй, ораторов партийных съездов: «Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь… Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».

Я вернулся в Ош в начале 1962 года и занялся делами. Работы было очень много. Эшмамбетов болел. На работу в Институт приняли новых преподавателей – выпускников Университета, среди них была Валя Копп. Я их постарался встретить получше, кое-как разместить на жительство в Оше. Сказал: «Приступайте к работе. Все что задумаете хорошее, делайте. Не бойтесь ошибаться. Ошибки всегда можно исправить. Но делайте дело. Без этого жизни не бывает». Не все новые преподаватели ошибались на работе. Кое-кто ошибался в свободное время. Певица Кузнецова отдалась кому-то в аудитории. Обнаружил это старый узбек, случайно включивший свет в аудитории. Его мусульманская душа возмутилась. Я ему предложил, впредь включая свет, спрашивать разрешения. В других случаях приходилось действовать иначе: нашему Институту передали здание закрытой мечети. Мы там организовали мастерские. Так вот, импозантная преподавательница английского языка Аня Корень вступила в связь с лаборантом Ивновым в помещении бывшей мечети. Случилось это при свете дня, и я не мог упрекнуть сторожа в том, что он не погасил солнце! Хотя мечеть была мастерской, все-таки святости своей, с точки зрения сторожа, не утратила. Во избежание религиозной войны пришлось Анну Корень из Института уволить за осквернение святыни. После этого Корень, уже за пределами мечети, совратила чужого мужа. Обиженная законная супруга явилась ко мне с жалобами. Я сказал: «Это слишком! За дела Корень вне Института и мечети я не отвечаю». Случались однако дела и посерьезнее.

К счастью, девочек пока не воровали. Но угроза кражи висела надо мной дамокловым мечом. Однажды прибежали