И гром грянул! Вдруг я выяснил, что киргизский народ делится на северную и южную ветви. В Оше и Ошской области живут южане. Они-то и не дают житья в институте представителям севера. Заявления на сей счет написали три преподавателя политэкономии, с которыми у меня были отличные отношения. Узнав суть дела, я рассмеялся. А зря! Один за другим шли северные киргизы к Элебаеву и говорили, что Эшмамбетов не дает им работать, не пускает в командировки, не обеспечивает квартирами, зато выносит без всяких оснований взыскания. Когда вся эта мура развернулась, я понял: хотят свалить Эшмамбетова. В разговорах со мной Элебаев вел себя более, чем корректно, и все время подчеркивал: «Алексей Леонидович, к вам никаких претензий нет. Вы работаете!» Между тем некоторые члены комиссии обнаруживали развал работы в институте. Одна из проверявших даже бросила мне через плечо: «На вас все держится! Больше никто ничего не делает!» Я позволил себе с ней не согласиться. В разгар дел прибыл министр Каниметов. Поговорил, посовещался, доверительно мне сообщил: «Кац! Тебе нужен хороший помощник!» Я ответил, что я сам помощник. Министр покровительственно пробасил: «Ну, мы-то знаем, кто руководит институтом!»

В сложившейся ситуации я мог бы отойти в сторону и позволить свалить Эшмамбетова. Мое положение было прочным. Опять я должен был выбрать. Как обычно, я подумал, пострадал и выбрал: защищать Эшмамбетова до конца. Почему я сделал такой выбор? Причин тому много: его хотели снять за плохую работу института. Но ведь всем было ясно, что, если действительно институт плохо работает, то снимать нужно прежде всего меня. Значит смешно было бы соглашаться с возможными выводами комиссии о плохой работе института. Да и вывода такого еще не сделали, да и сделать не могли при всем желании. Настроение членов комиссии я знал. Там, между прочим, были и порядочные люди. Далее. Эшмамбетов устраивал всех как ректор. Он умел обращаться с коллективом, был прост с преподавателями и студентами. Его хорошо все знали и серьезно воспринимали. Никто не хотел смены ректора, да и я с ним сработался. Наконец, Эшмамбетову предъявляли нелепое обвинение. Не знаю, питал он или не питал особые чувства к южанам, но в делах института он их особенно не проявлял. Это-то я знал хорошо. Итак, решение было принято: бороться! Поддержать Эшмамбетова или уйти с ним.

Я легко разбил обвинения в особой приверженности к южанам при подборе кадров. В последнее время Эшмамбетов болеет. Все кадровые вопросы решаются, главным образом, мной или со мной. Я спросил, можно ли меня заподозрить в особом пристрастии к южным киргизам в ущерб северянам. Все засмеялись. Обвинение отпало. Что касается взысканий, то один северный киргиз Тойбаев получил его за срыв занятия. Вынес взыскание я, т. к. Эшмамбетов болел. И я опять спросил, можно ли представителям севера выносить взыскания за нарушение трудовой дисциплины. Жалобщика Тойбаева Каниметов выгнал из кабинета ректора. Комиссия работу завершила. Неудовлетворительной работу признать не удалось. На итоговом Ученом Совете Каниметов выступил с примирительной речью. Пролетел месяц. Мучительный месяц бесполезной суеты, составления ненужных справок, доказательств своей неверблюжьей сущности. Затейщик процесса север – юг Элебаев уехал во главе комиссии. Мои отношения с отделом вузов министерства испортились. Меня стали вызывать на всякого рода коллегии, совещания и не было случая, чтобы работа института не подвергалась необоснованной ругани. Работать становилось трудно. В один из визитов на коллегию меня вызвал в кабинет министр Каниметов. Сказал: «Хочу тебя предупредить, жалуются, что ты на работу подбираешь евреев. Я тебя взял под защиту, но хочу предупредить!» Я рассвирепел. Ничем не выдав волнения, ответил: «Не надо брать меня под защиту. Я готов отвечать. Прошу назвать мне тех, кто выступает с подобными обвинениями, я готов отвечать. Между прочим, антисемитизм у нас преследуется законом!» Министр примирительно сказал: «Не горячитесь! Я же не верю этим сплетням!» Мы расстались. Разумеется, все это дерганье не могло не сказаться очень тяжело на моем состоянии. Я много работал, но много нервничал, ждал отовсюду всяких подвохов, особенно со стороны высокого начальства. Министерские чиновники мне сочувствовали. Это, конечно, имело значение: я располагал неплохой информацией. Но обычно она была предупреждающей: к вам едут с проверкой, от вас потребуют то-то и то-то! Жизнь становилась невероятной. Уходить не хотелось: работа проректора меня увлекала. Коллектив относился ко мне отлично: от уборщиц до деканов. Элебаев мне несколько раз повторял: «Алексей Леонидович! К вам претензий нет!» Я на это внимания не обращал: решение было принято.

В декабре (18–21) 1962 года в Москве состоялось Всесоюзное совещание о мерах улучшения подготовки научно-педагогических кадров по историческим наукам. Я оказался его официальным участником среди делегации историков из Киргизии. Расскажу, как это случилось. О том, что такое совещание должно состояться, нам стало известно, примерно, за год до него. Будучи в министерстве просвещения во Фрунзе, я попросил Каниметова направить в Москву и ошских историков. Он обещал это сделать. Когда наступил срок совещания, я направил в министерство отношение, в котором просил включить в состав делегации И. Г. Гришкова, Б. Эшмамбетова и себя. Включили только меня. Получилось это вот почему: Эшмамбетова просто не хотели брат, т. к. к нему плохо относились. Иван Григорьевич – специалист по истории СССР. В киргизской делегации были только историки СССР. Один я был подлинным преподавателем всеобщей истории. Конечно, кроме меня, была Шелике. Но она и вовсе считалась персона нон-грата. Так или иначе я получил распоряжение вылететь в Москву на совещание. И. Г. Гришков очень на меня обиделся. Он воспринял отказ в его поездке в Москву, как личное оскорбление. Разумеется, он имел основания так думать. Но он считал, что мне надлежит отказаться от поездки в знак протеста. Я с этим не согласился и вот почему: во-первых, мне хотелось побывать на совещании. Случай уникальный! Во-вторых, мой демарш ничего бы не дал. Просто в министерстве обозлились бы: пропало место. А желающих ехать было много. Поэтому я и поехал в Москву, правда, с тяжелым чувством из-за размолвки с Гришковым. Огорчало меня и другое. После совещания я намеревался остаться в Москве и провести там отпуск. Элебаев запретил, потребовав, чтобы я сначала вернулся в Ош, доложил о результатах совещания и после этого оправился бы в отпуск. Сколько я ни спорил, все оказалось бесполезным. Пришлось подчиниться.

В Москве стояли трескучие морозы. В назначенное время я прибыл в Актовый зал нового здания МГУ, где состоялось первое пленарное заседание. Здесь я встретил много знакомых: