и на многое другое. Теперь выяснилось, что плевать становится все сложнее, и Ю. Я. Тильманс включился в борьбу за сохранение возможности плевать при заработной плате в 3800 рублей в месяц. На кафедре мне пришлось выступить, и работа по созданию тематики контрольных работ и семинарских планов началась.

Немало повозился я с факультетом иностранных языков. Здесь трудилась молодежь, а возглавлял кафедру сверхупрямый молодой мужчина Василий Тимофеевич Ковальчук. Что мне требовалось? Подобрать по распространенным вузовским учебникам английского и немецкого языка несложные упражнения для заочников, объединить их некоторое количество в 3–4 варианта контрольных работ. И все. И именно это показалось непосильным иностранцам. Шла хлопкоуборочная страда и меня, конечно, назначили в штаб по руководству студентами, занятыми на сельхозработах. Уборка шла близ Оша. Рано утром Ковальчук и я отправлялись в бригады посмотреть, как идет работа. Она шла плохо. Хлопка на полях уже не было и его собирали теперь, как землянику в лесу. Студенты измучились. Тем не менее я произносил, на удивление всем, речи, исходя из принципа: «Если уж вы, братцы, попади в эти дрянные места, то хоть собирайте хлопок, чтобы не мерзнуть!» Речи мои слушали, улыбались. Одна из преподавательниц биофака доцент Крапивина, руководившая группой студентов, пожаловалась на недомогание. Я вернулся в институт и потребовал ее немедленно заменить. Разумеется, ее заменили, а она удивилась, «почему?». Я ей сказал: «Так вы же заявили мне, что больны!» Крапивина зарделась: «Ведь все же больны!» Ну, этого я не знал. Потом меня предупредили, чтобы я не принимал всерьез жалоб Крапивиной. Сказал об этом Ю. Я. Тильманс, уточнивший: «Она разорила кафедру! Она расходует на опыты весь наш спирт! На опыты!» Он дал себе щелчок по горлу и сатанински захохотал. Через некоторое время Крапивина пожаловалась, что Тильманс, лишив ее экспериментального спирта, задерживает умышленно ее успешное продвижение к докторской диссертации. Но сейчас речь не про то. Ковальчук и я бродили по окрестным дорогам и разговаривали об организации творческой атмосферы на кафедре. Кончилось его согласием начать подбор материала для заданий заочникам. Он сказал: «Пошлю к вам опытнейшего преподавателя Базыкину. С ней постарайтесь договориться». Я согласился, а Василий Тимофеевич лукавил.

О Лидии Николаевне Базыкиной я навел справки. Говоря о ней, все таинственно улыбались: «Попробуйте, привлеките ее к работе». Начальник Отдела кадров маленькая Анна Дмитриевна обрисовала Базыкину тигрицей. И вот она пришла ко мне для беседы. Я увидел женщину весьма за тридцать. Я знал, что она одинокая. Да и в глазах ее я прочел то презрение к мужчинам, которое нередко светится у одиноких женщин, но которое ни один нормальный мужчина не должен принимать во внимание. Однако в таких случаях нужна осторожность: важно показать, что ты разделяешь это презрительное отношение к противоположному полу и, если это устойчивое чувство вдруг исчезло, то только под воздействием сверхъестественных чар собеседницы. Ну, такое мы знали! Я говорил о делах и смотрел на холеные руки Базыкиной, плыл взором по ее ладной фигурке. Но… не по-хамски, а так, будто случайно, будто поневоле: нельзя же с тициановской Данаей говорить только о тематике контрольных работ. Лидия Николаевна говорила очень энергично и только в негативном плане: «Невозможно! Нельзя! Не нужно!» Я возражал: «Можно! Нужно! Необходимо!» Объяснял, что требуется, и, разумеется, шутил. Я попросил ее взяться за дело в порядке эксперимента. Она ответила, что у нее и так не остается времени для любимых занятий музыкой. И тут я перешел к музыке и проявил такую заинтересованность ее любимым мужчиной Людвигом ван Бетховеном, что забыл о контрольных работах. Из произведений великого композитора я легко распознавал самую популярную часть «Лунной сонаты», которую в свое время доработал мой школьный приятель Володя Плетнер. Так вот, я заговорил о Бетховене, но, конечно, не о «Лунной сонате», а о чем угодно. Короче говоря, я прослыл знатоком музыки еще раз.

Впервые это случилось так. Женя пригласила к нам в гости милых женщин – балетмейстера из Дворца пионеров, где Наташка катала шарики, и ее концертмейстера. Я включил проигрыватель с какой-то классической музыкой, сел на стул, откинулся на спинку, закрыл глаза и задремал. Музыка кончилась – я пробудился. Дамы говорили: «Какое чувство музыки! Какое трогательное самозабвение!» Я же рассказал древний миф о том, как Орфей умиротворил игрой на трех натянутых бычьих жилах медведей, львов и тигров. Мою чувствительность дамы поставили значительно выше диких зверей. Так вот, в беседе с Л. Н. Базыкиной я проявил себя меломаном, навязался с ней в гости к одной Ошской старой даме, исполнявшей вещи Бетховена. Мы посетили музыкальный храм, выпили там водки. Коллеги изумлялись: Лидия Николаевна подбирала упражнения для заочников.

Помучился я с переделкой учебных планов. Я возился с деканами, вникал в особенности разных профилей и специальностей. Недели две проработал над планом для филологов с заведующей кафедрой Русской и зарубежной литературы И. П. Карасевой. Каждый раз при встрече она мне говорила: «Это же невозможно». Удаляясь, заявляла: «Значит, вот оно как!» Под конец сказала: «Работаю с вами две недели, а, кажется, будто вы всю жизнь в институте». Я поблагодарил Ирину Павловну. С тех пор – мы друзья.

Все это не значит, что жизнь текла идиллией. Были недовольные, ворчливые, злонамеренные. Но я плевал на них, сколачивая людей, с которыми мог бы работать: таких нашлось немало. Так или иначе, учебные планы были подготовлены и направлены в Министерство, в документах наметился порядок, началась работа над «тематиками». Я написал тематику семинаров и методические указания к ним по Истории Средних веков, и она вышла в 1960 году.

Я жил в доме отдыха. Временами со мной находился И. Г. Гришков или Ю. Луканцевер. Когда их не было, я получал за них зарплату и отсылал во Фрунзе. Вот когда жизнь могла считаться малиной. Кто не работал, тот ел! Но вины здесь нашей не было. Дом на улице Ленина строился достаточно медленно, хотя Гришков, Шелике, Луканцевер, я, собираясь вместе, бомбили Обком, Горком и безусловно способствовали ускорению этой стройки коммунизма. Меж тем жизнь вне работы текла так: рано утром всех будил хриплый голос руководителя культмассовой работой дома отдыха. Он говорил в микрофон: «Начинаем физзарядку! Маэстро, марш!» Маэстро, должность которого исполняла супруга культурника, ставила ножку проигрывателя на заезженную пластинку, репродуктор чихал маршем «Легко на сердце от песни веселой!» Мы одевались, шли в столовую, съедали определенную порцию котлет. Потом я отправлялся на работу. Кончив работу, я шел к базару, ел шашлык в обществе всяких забулдыг