у меня и смелость пропала. А это необходимо. И вся я, будто, задергана. Мне проф. Беньков, правда, говорил, что «что-то есть» во мне, ему родственное, чтобы я работала. Но меня некому было вести, некому ободрить. А в голодное время мне казалось, что все мои на мое «художество» как на «затею глупую» смотрят. У меня было несколько автопортретов, несколько карикатур на учителей и т. п. (в 5 минут), — я не решалась никогда явно ни с кого писать портрета. Стыдилась. Много было фантазий и натюрмортов. Но я любила только лица! Теперь я люблю больше ландшафты. Для лиц я слишком вся — больна… Я не бралась за лица уже 18 лет! Подумать! В школе художественной, в классах — ничего не делали, портреты не полагались по программе. Я часто очень сама позировала в старших мастерских и очень это любила, т. к. у них училась тому, что нам, младшим, не преподавали. У них еще не попали футуристы, а у нас только они и были. Я кое-чему у них уж и научилась. Красивый был мой портрет — в голубом платье на старом стуле с высокой старинной спинкой, а на ней, на одной половине — черный бархат. Косы были тогда густые, длинные. Светлые косы. Еще до тифа, не потемнели еще.

Этот портрет я должна была получить в награду за позирование, но художник, написавший его, пожалел и нарочно изменил лицо. Поражающее сходство исчезло, а с ним и ценность для меня. Этого ему и надо было. Портрет должен был быть отослан в Москву на выставку. Я ужасно упрекала художника. Под конец он «выкрал» его из коллекции для меня. Он в России. Этот портрет все же не имел для меня никакого значения как мой портрет. Я его принесла домой, тогда очень торжествуя… что «восторжествовали товарищеские отношения, слово, уговор»… Но его даже не повесила. Он где-то там. А м. б. сгорел вместе с домом отчима. «Девочка в голубом» — стояло в списке.

[На полях: ] Ну, Ванёк, всего доброго! Будь здоров!

Целую. Оля

P. S. Из твоего гиацинта одного, пробивается еще «детка» — новая, 2-ая «гроздь» цветов!

15. IV Ванюша, сегодня твое от 7-го! Родной, я так за тебя мучаюсь! Успокойся!

177

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

15. IV.42

Милый мой Ванюша,

сегодня твое письмо от 7-го, с тоской… Что с тобой, Ваня? Я тоже очень 7-го тосковала, всю ночь не спала, а на утро разрыдалась, — нервы сдали?! Когда сообразила, что Благовещение, то устыдилась и уняла себя, стала Евангелие читать, — тихо стало. Потом меня взяли из клиники домой. Я браню себя за то, что тебе так скорбно писала — вот и дописалась: навеяла и на тебя тоску. «Вам, И. С., нужны радостные письма…» Помнишь? А вот «Ване» пишу всякие, не только радостные, чаще всего — не радостные. Ну, прости, мой родной! Сегодня мне так за тебя грустно… больно… Скажи, что вызвало у тебя эту тоску? Ты же писал мне в Великую Субботу так светло и радостно. И почему же не осталась эта радость с тобой и до Св. Утрени, до Св. Дня? Почему, Ваня?

Ванечка, это «он», «темный», м. б. украл у тебя радость?

Ему радостно лишать таких как ты Света в такой День! Не поддавайся! Я сегодня целый день сидела за обложечкой для «Куликова поля», чтобы тебе послать, и, хоть немножко, тебя рассеять. Я не делаю так, как «представлялось» мне, в точности, т. е. я не беру красок, но даю тебе точную схему, все совсем так, как видела, за исключением красок. К сожалению, все вышло довольно размазано и грязно — у меня не было ни карандаша нужного, ни кисточки хорошей под рукой, да и рука-то еще «не верная». Сегодня это — первая «работа» моя после болезни. Для тебя. Ну, и это тебя не развеселит?! Ну, улыбнись же! Конечно, это все не так хорошо, не то, что я бы хотела: т. к. Троицкая Лавра не в красках, а карандашом, то она не «в дымке», не «в дали», как я хотела, а очень четко (* Я нашла случайно открытку с Лаврой и «скрала» оттуда Троицу!). Но ты вообрази! А если хочешь, я тебе сделаю и в красках. Красной линией я очертила размер книжки. Но, это только — фантазия моя. Не подумай, ради Бога, что это — мое желание. Ваня, умоляю тебя, напиши о здоровье. У меня всегда перед болезнью тоска бывает. Упаси Господи, если у тебя так же! Мы все «расклеенные» все еще. Мама безумно устала за мою болезнь, А. — все еще болен (он сильно и тяжело разбился, с ним было несчастье 12-го III), все еще у хирурга в лечении. Много страдал очень. Не известно еще, как все пройдет. Я все еще тоже на положении больной. Все хочу быть здоровой, но через силу не выходит. Передай С. М. Серову, что я ему шлю «Воистину воскресе!» и прошу его развлечь тебя хорошенько. Скажи, он разошелся с женой, или еще она с ним? И если ушла, то почему? Разлюбила? Или другой? И как он живет? М. б. он, вместо того, чтобы твою тоску развеять, на тебя еще и свою навевает? Ах, Ваня, ты такой счастливый: пойти можешь в собор, послушать хор чудесный, молитвы дивные! Я вот без всего этого сижу! Не пренебрегай этим счастьем — близостью к храму — используй это! И пиши, Ванёк! Я тоже буду писать стараться, как только поокрепну! Был ты в Сен-Женевьев? Устал? Почему же не был во 2-ой день? Неужели и в церкви не был? О. А. духом своим тебя бы укрепила. Никогда не поддавайся унынию, дружок, не отступай от возможности быть в молитве. Подумай, как горько это твое для покойной!

И мне… так больно! Вот ничем, никогда я не могу тебя утешить! Ванечка, подумай: только и радости-то у нас с тобой, что _д_у_ш_о_й_ — _д_у_х_о_м_ общаться, — а если этот дух у нас падает, то что же остается? Ванечка, ободрись! Ты же так велик! Ты так много можешь взять себя в искусстве. Целую жизнь создать! Ты думаешь, мне легче?

Уж не буду лучше этого касаться! И ты знаешь, что, как это нас ни огорчает, — но пока что разлука остается!

Господи, Ванечка, как хороша и как отчаянно-трудна жизнь! У меня тоже много-много разных трудностей, если бы все тебе писать! Многое множество всякой всячины. Только здоров будь, Ваня милый, береги себя, не швыряй здоровье