и белокурая Женевьева Летурнёр, наконец, несравненная Рита. Если так посмотреть, он бы мог даже удивиться, что не видит среди них фигур повелителя света, своего знаменитого предка, Фабиуса, прекрасной Анриетты Делиль, господина Трипа, человека с тростью, и злокозненного Жана Карту́.

Но перед ним – по крайней мере, в центре гостиной – стояли люди из 1930 года, живые и чрезвычайно симпатичные. Шарль, у которого, впрочем, и не было на сей счет ни малейших сомнений, лишний раз в этом убедился, когда все эти милые люди снова задвигались, когда мадам Ортофьери направилась к нему с протянутыми руками… и была остановлена неудержимым порывом быстрого, горячего, обезумевшего от радости и волнения маленького божества, устремившегося к нему так, словно его несли зефиры бога Амура: Риты, прилежной волшебницы, которая при помощи Коломбы и устроила столь очаровательное собрание.

Это дитя! Рита находилась во власти страсти и ничего не могла с этим поделать. И Шарль, не в состоянии вымолвить и слова, прижал ее, разрыдавшуюся от счастья, к своей груди. Она обнимала его так крепко, что он начал задыхаться.

– Рита! – не слишком убедительно пожурила дочь госпожа Ортофьери, которой пусть и не без труда, но все же удавалось сдерживать слезы.

Но даже все родители в мире не смогли бы помешать Шарлю и Рите соединить наконец свои уста. Они бы поцеловались и под огнем ста тысяч взглядов, перед всем человечеством – настоящим, будущим и умершим.

Полусмеясь-полуплача, Шарль в попытке восстановить всеобщее веселье бросил Бертрану:

– Жаль, что мы не подумали о люмините! Он ведь тоже часть нашей семьи. И потом, такая пластина – здесь, сегодня – весьма пригодилась бы.

– За кого ты меня принимаешь? – в шутку возмутился Бертран Валуа. – Разве драматург может упустить такую развязку? Смотри!

Шарль обернулся.

Одну из стен гостиной украшала так называемая вторичная пластина необычайного стекла, втайне поглощая озарявший комнату свет. На долгие, долгие годы она сохраняла «картинку» первого поцелуя Шарля и Риты, трогательного примирения семейств Кристиани и Ортофьери. И по мере того как Бертран, умелый постановщик, ее искусно пролистывал, эта пластина показывала, словно в окне прошлого, старого корсара Сезара Кристиани, который, зажав в зубах трубку и нежно поглаживая облюбовавшего его плечо желто-зеленого попугая, мягко улыбался молодым влюбленным.

1933

Новеллы

Оперная певица

Посвящается Луи Коше

Старик Говаль – который и сейчас является директором «Опера-Драматик» – провел узловатой рукой по своей длинной бороде и сказал нам:

– Значит, так.

В 189* году, в марте, в Монте-Карло давали «Зигфрида». Нетривиальная интерпретация должна была сделать из этой постановки главное событие сезона; я решил на ней присутствовать и потому выехал из Парижа вместе с кучей артистов, критиков и дилетантов, которые мчались, сами того не зная, на самый волнующий музыкальный спектакль из всех, какие только могут усладить слух.

Перипетии путешествия я, пожалуй, опущу, хотя таковых в нашем вояже хватало: остановки, опоздания, вынужденная двухчасовая стоянка в Марселе, вызванная какой-то аварией на железной дороге и позволившая мне бегло познакомиться с городом. Все это я, стало быть, опускаю и сразу перехожу к моему приезду в Монако и прибытию на спектакль.

Он как начался блестяще, так без малейшей задоринки и прошел. В программе была задействована масса знаменитостей. Лучшие певцы мира исполняли вагнеровскую драму.

Зигфрида пел Карузо; и мы пребывали в восторге от его тембра и мощи – до тех пор, пока не запела птичка.

Как вы помните, в «Зигфриде» есть певчая птичка, которую из-за кулис озвучивает женский голос.

Итак, внезапно запела некая невидимая певица. И тогда нам показалось, что все прочие лишь мяукали, рычали или ревели с момента поднятия занавеса, и звуки безупречного оркестра вдруг сделались неприятными и надоедливыми – столь волшебным был этот голос. С его чистотой могла сравниться разве что его сила. В нем были объединены все достоинства, какие только могут заключать в себе звуки, и притом столь несравненным, неслыханным, сверхчеловеческим образом, что у вас тотчас же возникал вопрос: действительно ли этот сказочный голос принадлежит кому-то из смертных, или же он неким непостижимым образом живет сам по себе? Но стоило к нему прислушаться – и вы понимали: нет-нет, за этим ласкающим сопрано определенно стоит женская душа, страстное сердце молодой девушки, которая поет с той же очаровательной естественностью, с какой благоухает цветок… Стоило к нему прислушаться – и вы догадывались, что исходит он из алых губ и белой трепещущей груди… Все слушали его с тем волнением, с каким смотрят на юную деву неземной красоты.

Кто же это так пел? В моей памяти зазвучали тогда один за другим голоса всех знаменитейших оперных певиц вселенной. Я знал их все до единого. На какое-то мгновение я решил, что одна из них приготовила нам сюрприз, согласившись на столь незначительную роль. Но никакая примадонна не смогла бы сравниться – ни по чистоте голоса, ни по исполнению – с той волшебницей, что заливалась птичкой за кулисами.

Она умолкла. Зал зашуршал программами, но та фамилия, которую искали все взгляды, была совершенно неизвестной: Борелли.

Публика со странным нетерпением ожидала нового вступления птички и того момента, когда незнакомка возобновит пение. Я и сам испытывал непреодолимое желание услышать ее голос… Наконец он зазвучал и пролился на нас легкой и чарующей волной, в которой хотелось купаться вечно…

Когда Борелли умолкла во второй, и в последний, раз за вечер, зрители, должно быть, снова ощутили досаду, граничащую со страданием, так как долгий мучительный вздох пробежал по всему залу, от партера до самых верхних ярусов.

Затем грянули аплодисменты, столь бурные, что оркестр остановился. Зрители, вскочив на ноги, хлопая в ладоши, вызывали диву. Но тщетно Карузо протягивал к кулисам просительную руку, мадемуазель (или же мадам) Борелли упорно отказывалась являть огням рампы свое, вероятно, ненарумяненное личико.

Воспользовавшись светской суматохой, я проскользнул за кулисы для знакомства с новоявленным чудом.

На пути у меня стоял Генсбур, директор. Лицо его лучилось счастьем.

– Нет, ну каково, а, милейший?.. Какое открытие!..

– Но кто это?.. Борелли, Борелли… Уж не псевдоним ли?.. Чудесное сочетание: голос молоденькой девушки и искушенность многоопытной артистки! Это было нечто! Какая уверенность в себе! Какой пыл! Какой…

– Нет, ну каково!.. Какое открытие!..

Генсбур все еще не мог прийти в себя. У меня же в голове крутилась лишь одна мысль: пригласить эту Борелли в «Опера-Драматик». И я искренне в этом признался. Но Генсбур с насмешливым видом покачал головой:

– Вот в этом, я, знаете ли, сильно сомневаюсь.

Я