Порой я даже спрашиваю себя, как долго мы и здесь-то протянем… Вам ведь известно, что мадам Борелли – калека?

– Мне нет до этого никакого дела. И никому не будет. Когда она поет, ее слушают затаив дыхание… С таким голосом ей и не нужно, чтобы на нее смотрели.

– Да?.. Так вы, значит, такого пения никогда и не слышали, а?.. По-вашему, стало быть, у нее золотая глотка?.. О!.. Но все же ответьте: вы действительно полагаете, что я смогу заработать с ней целое состояние?.. Что, если давать концерты в полной темноте? Тьма и музыка – они так хорошо сочетаются. Ее никто не увидит… И потом, тем самым ведь можно будет сэкономить на освещении, не так ли?.. Что скажете, господин директор?.. Я вот подумываю, а не совершить ли нам турне по всему побережью: Ницца, Марсель…

Речи этого мужлана вызывали глубочайшее отвращение, он говорил о своей жене и великой певице как о некоей забавной безделушке, тем не менее я ответил:

– Но почему вы не желаете перебраться в Париж? Я вам гарантирую…

– Basta! Basta![108] – безапелляционно отрезал этот великан. – Я сказал: побережье, – значит, это будет побережье! Мы станем выступать лишь на курортах. По причинам здоровья, из прихоти мадам, в силу семейных тайн – думайте что хотите, но будет только так! Побережье – или ничего.

Он произвел на меня впечатление редкостного негодяя.

Я лишь укрепился в этом своем мнении, когда Борелли, услышав донесшееся из соседней комнаты хлюпанье – вероятно, жена его, мо́ясь, пролила воду на пол, – ринулся к ведущей в это помещение двери, приоткрыл ее и на языке варварском и мне незнакомом осыпал виновницу отборнейшей бранью, яростной и пылкой.

Ему ничего не ответили. Но госпожа Борелли продолжила втихомолку мыться в тазу. (По крайней мере, мне показалось, что там, за дверью, происходит именно это.) Успокоившись, ее муж повернулся ко мне:

– Конечно, жаль, perbacco, было бы упускать такую прибыль… И потом… Вы производите впечатление славного малого… Так что, возможно, мы как-то и договоримся…

Он смерил меня пренебрежительно-доброжелательным взглядом.

– Можете на меня рассчитывать, – вежливо ответил я.

Негодяй, вероятно, неверно истолковал смысл моих слов.

– Правда? – спросил он. Не сводя с меня бесцеремонного взгляда, он подошел ближе. – Правда-правда?..

Печальная участь певицы вызывала у меня такую жалость, что я кивнул в знак согласия.

– Что ж, тогда слушайте, – тихим голосом проговорил Борелли. – Вы можете оказать мне огромную услугу…

– Продолжайте, я весь внимание.

– Если… – Он окинул меня суровым взглядом и, удовлетворенный увиденным, продолжал доверительным, даже, быть может, слегка смущенным тоном: – Если заметите где-нибудь поблизости человека, который похож на вас как две капли воды, тотчас же скажите мне.

Я сделал вид, что согласен выполнить порученную мне миссию:

– Человека с длинной седой бородой? И столь же пожилого?

– Именно! – подтвердил Борелли с горькой улыбкой.

– Как он может быть одет?

Вопрос поставил его в тупик.

– Одет?.. Да кто его знает?.. Уж точно не по моде. Скорее даже причудливо. Да, и вот еще что: постарайтесь рассмотреть его лоб. На лбу у него должна быть отметина… какая остается после долгого ношения слишком жесткой шляпы… Когда вы сняли свою, я тотчас же понял, что вы – это не он… Впрочем, полагаю, вы его узнаете уже по одной бороде.

– Но что, если он ее сбрил?

Мой собеседник снова улыбнулся, на сей раз – без горечи. Представив себе моего таинственного двойника без бороды, он даже повеселел.

– Не волнуйтесь, господин директор. Есть бороды, которые не сбривают… И заранее вам благодарен… Это, так сказать, кредитор… не дающий мне покоя…

Он опять в задумчивости уставился на море.

Чтобы поддержать беседу и – чем черт не шутит? – войти в доверие к этому загадочному грубияну, я промолвил:

– Вижу, вы любите море.

Он пробудился от своих мечтаний, и его пурпурного цвета щеки надулись. Он выдохнул:

– Я? Море?.. Гм… А почему вас это интересует?.. Нет, я не люблю море. Оно же воняет, пахнет приливом. Вам не кажется, что даже здесь, в доме, стоит запах рыбы? Нет? Вы не на это намекали? Нет?.. А мне вот кажется! – Он уже почти кричал, и голосом весьма угрожающим. – Да, кажется! Здесь явно попахивает рыбой!

Его жгучие глаза сверкнули, встретившись с моими, и, сочтя разговор оконченным, я попрощался с раздражительным бродягой, попросив его передать госпоже Борелли заверения в моем полном восхищении и сожаление, что я не смог засвидетельствовать свое почтение ей лично.

– Она одевается, – заявил Борелли.

Не успел я выйти, как снова заиграла фанфара.

Щекастый великан закрыл окно. Но в следующем оконном проеме я заметил отчаявшееся лицо женщины, которая, плача, смотрела на море.

* * *

Вновь я увидел супругов Борелли тем же вечером в театре и за кулисами.

В зале было не протолкнуться: желающих услышать пение птички из «Зигфрида» оказалось хоть отбавляй. Наша парижская команда осталась в Монте-Карло в полном составе, вопреки первоначальному намерению вернуться обратно на следующий после спектакля день. Явилась на представление и вся вчерашняя публика, заметно увеличившаяся за счет меломанов. За неимением самого скромного откидного сидения Генсбур усадил меня на скамеечку позади стойки для софитов. Лучше способа приблизиться к госпоже Борелли невозможно было и придумать. Я с нетерпением ожидал ее появления.

Они прибыли. У меня и сейчас сердце кровью обливается при воспоминании об этой печальной калеке, передвигавшейся рывками на костылях посреди других актеров, представительных и излучавших надменность. Бедняжка была похожа на принарядившуюся нищенку. Я долго еще не забуду ее бесформенную и бесцветную шляпку, пережившую, судя по всему, десятки дождей, надетую как попало, но на чудесный шиньон, в котором рыжеватые косы сплетались в тяжелую «восьмерку», подавляя свою невероятную пышность… А ее корсаж! Несчастная! Сколько раз она стирала этот жакет, чтобы он приобрел такой желтоватый оттенок!.. А ее юбка! Ее умилительная, местами выцветшая, со старомодным панье, вся «украшенная» видавшими виды гирляндами и жирандолями юбка, завязанная сзади, словно мешок, и скрывавшая уродливость ног!..

Она передвигалась тяжело, ставя сначала этот мешок, затем костыли, потом снова мешок…

Я не могу вам сказать, была ли она красива; в глаза бросалась лишь ее печаль. Она выглядела так, будто родилась в День поминовения усопших.

Господин Борелли следовал за ней по пятам. Я заметил в них некое необъяснимое сходство, нечто семейное – рыжеватое, загорелое и нелюдимое, неуловимо присутствовавшее и у одного, и у другой. Брат и сестра?.. Кузены?.. Или же просто соотечественники?