Шрифт:
Закладка:
Он бесновался, не двигаясь с места. Внезапно я увидел, что он абсолютно голый. В ту же секунду он бросился в воду и поплыл с быстротой тюленя, мощно работая плечами и поясницей точно так же, как пробивался в толпе…
Я уже дрожал от любопытства, сравнимого разве что со страстью. Самое невероятное, однако же, было еще впереди.
В то время как великан уплывал все дальше и дальше в море и растворялся в ночной мгле – примерно там же, где плавал дельфин, которого больше не было видно, – я вдруг услышал некое подобие ржания, доносившегося все оттуда же, из открытого моря… За первыми звуками последовали, смешиваясь воедино, другие; теперь это было громкое ржание, крайне странное и с необычным звучанием; хоровое пение жеребцов, имитирующих крики морских котиков; пение лошадей-тюленей, неких мифических созданий тьмы и моря…
В этот момент до меня снова донесся призыв Борелли, перекрывающий шум прибоя.
Ему ответил бесконечно далекий голос…
Я едва успел растянуться на земле и заткнуть уши: я почувствовал, что иду вперед, к краю скалы. Еще бы один шаг – и я был бы мертв, так как этим доносившимся издалека голосом был необычайный голос госпожи Борелли, но уже необузданный и торжествующий; голос, который выводил свою весеннюю песнь, словно гимн освобождения!
Я медленно разжал кулаки, будто тисками сжимавшие уши. Так я удостоверился в том, что человеческий голос и ржание смолкли.
Над плотной массой туч взошла луна.
В море некая подвижная точка двигалась прямо к берегу.
Другая точка – блестящая – следовала за ней в нескольких морских саженях. Двое мужчин. Первый подплыл к кромке прибоя.
То был Борелли. Мокрый и тяжело дышащий, он рванул в направлении Монте-Карло. Второй выбрался на сушу в том же месте и сразу же бросился вслед за беглецом…
Этим вторым был тоже великан – старик, чьей бесцветной уменьшенной копией казался я. Его длинная седая борода развевалась на ветру погони. Голову его украшала золотая корона. Даже без одежды он походил на Карла Великого, хотя, возможно, он был более могущественным властителем, чем император. Рукой грозной и сильной он потрясал, словно копьем или скипетром, чем-то вроде вил.
Погоня скрылась из виду.
Я остался наедине с бескрайним пространством.
Прождав больше часа при свете луны, я решил покинуть сцену этой двусмысленной драмы. Но прежде всего я спустился по тропинке к тому месту, где, как я знал, Борелли провел последние два дня и – предположительно – все дни до этого.
Я нашел там его фетровую шляпу и романтичный широкий плащ. В полуметре от них, на горке тряпья, которое я без труда опознал как одежду госпожи Борелли, лежали крест-накрест два костыля. Рядом с плащом валялась покрытая шипами морская раковина.
Осмотрев то место, где полуночник пытался вытянуть из воды то, что в итоге он упустил, словно сорвавшуюся рыбу, я наткнулся на основательно вбитый в песок столбик, на который была намотана тонкая и прочная проволока, уходящая в море. Когда я вытянул ее, то прикинул, что длина ее может составить около двухсот футов. Проволока заканчивалась широким кольцом, скорее даже поясом – кожаным поясом с висячим замком, совсем недавно срезанным.
Что до Борелли, то его тело нашли на дороге, что вела из Монте-Карло в Монако, примерно на полпути. Он лежал на животе, головой вперед. Смерть и лунный свет окрашивали в бледно-зеленый цвет его широченную спину, на которой зияли три одинаковые раны, равноудаленные и расположенные на одной линии, свидетельствуя об одном-единственном ударе карающего трезубца.
Слава комаккьо
Посвящается Эдмону Пилону
«…и взаимно».
Все заканчивалось в великолепии: день, год, век, эпоха.
Осенний вечер украсил Феррару своими огнями, и величественное небо явило над позолоченным городом апофеоз форм и красок, достойных затухавшего Ренессанса.
Скульптор Чезаре Бордоне обитал у самой крепостной стены. Его жилище легко было узнать по высокой дощатой башенке, которую он недавно расширил и из которой в этот час доносился грохот разрушения.
Камергер герцога, сопровождаемый одним из подмастерьев, остановился на пороге барака и увидел в озаренном красными отсветами полумраке четырех человек, занимавшихся разборкой лесов, установленных вокруг большой белой статуи.
– Что там, Фелипе? – прокричал один из них.
– Кто-то из дворца.
– Мессир Чезаре Бордоне? – спросил камергер.
– Он самый!
Сгорбленный и коренастый, с мускулистыми ногами, обтянутыми белым от алебастра трико, Чезаре спрыгнул с помоста и горделиво застыл в нежных лучах вечернего солнца, явив камергеру свое высокомерное уродство: желтушное лицо, испещренное небольшими оспинами, седые волосы и столь же седую редкую бороду, из-под которой проглядывал рубец шрама, орлиные взгляд и профиль. Распахнутая рубаха обнажала волосатую грудь, закатанные по локоть рукава – еще более волосатые и мускулистые руки. В правой он держал клещи.
– Мессир, – начал посланник холодным тоном, – его светлость…
– Тихо вы там, наверху!
Подмастерья, сделав перерыв, с любопытством разглядывали чопорное лицо посетителя.
– Мессир, – повторил тот, – его светлость направил меня к вам напомнить, что завтра, в воскресенье, истекает ровно год со дня смерти мессира Миланелло – да упокоит Господь его душу! – являвшегося при жизни придворным скульптором…
Ваятель слушал государственного мужа с улыбкой. Последний в длинных официальных фразах излагал то, что всем было хорошо известно. Герцог Альфонсо д’Эсте, желая найти преемника Миланелло, «но так, по слухам, чтобы обойтись при этом выборе без малейших интриг и одолжений», устроил конкурс, победителю которого и досталось бы желанное место. Он сам определил тему: Андромеда, исполнение свободное. И именно завтра творения соискателей следовало выставить на площади, где его светлость вынес бы свое суждение перед народом Феррары.
– Вы – в числе соискателей, мессир Чезаре Бордоне. Надеюсь, работа уже закончена? Мне поручено осмотреть статуи. Нашему главному камергеру, мессиру Фрашино, предписано доставить их к месту состязания, для чего ему нужно знать их размеры. Каковы габариты вашей?
Ораторским жестом Чезаре указал на большую белую статую, наполовину освобожденную от лесов.
Камергер даже бровью не повел, лишь отметил:
– Пятнадцать ладоней. Прекрасно. Завтра в шестом часу наши люди будут здесь. Да хранит вас Господь!
Сказав это, он развернулся и вышел.
Чезаре адресовал его спине недвусмысленный жест, и его ученики громко загоготали. Скульптор невнятно пробормотал (он всегда говорил очень быстро, запинаясь):
– Чудесный декоративный мотив для тюремной двери! – Затем хрипловатым голосом он просипел: – Вы что, бездельники, собираетесь сидеть здесь до полуночи? За работу, Фелипе, Бартоломео, Горо, Арривабене! И поторапливайтесь! Солнце
