Шрифт:
Закладка:
Устроившись на полудиване эпохи Реставрации, она подозвала к себе обеих толстеньких собачек, усадила рядом с собой и принялась их ласкать. Шарль, догадавшись о ее желаниях, рассказал то, что ей так хотелось узнать, и уже собирался заметить, что, оправдав Фабиуса Ортофьери, Питт открыл ему дорогу к будущей женитьбе, когда вдруг – к своему глубокому огорчению – понял, что беды его еще не закончились: пусть для него самого, как и для Бертрана с Коломбой, истина и была очевидна, едва ли родители Риты удовлетворились бы столь ненадежными показаниями, как свидетельства… попугая.
Конечно, доказать кому бы то ни было тот факт, что Питт находился в кабинете Сезара в момент убийства, мог люминит; да и кинопленки, как и вторая пластина, запечатлели его присутствие и его волнение, которые показались зрителям столь ужасной драмы не заслуживающими ни малейшего внимания (в комнате, где только что произошло преступление, попугай сразу становится чем-то незначительным, о чьем существовании тут же забывают). Но достаточно ли было этого? Нет. Обязательно нашлись бы и такие люди, по природе своей недоверчивые или придирчивые, которые отказались бы признать необходимую взаимосвязь между присутствием этой птицы в кабинете Сезара в момент его убийства и тем, что сегодня, спустя девяносто пять лет, попугай прокричал с южным акцентом: «Жан Карту́!» и «Да здравствует император!» Какой-нибудь клеветник и вовсе мог бы усомниться в том, что попугай кузины Друэ и есть тот самый Питт.
Нет-нет, показаний столетнего попугая было явно недостаточно. Он открыл правду, но не доказывал ее с должной неопровержимостью.
И однако же – к счастью, – какой путь преодолен! К данной минуте, Шарль знал это, основное было уже сделано. Сомнение, до сих пор сковывавшее все его действия, окончательно рассеялось. И раз уж правда была ему теперь известна – известна с поразительной точностью, – ему не должно было составить труда добраться до ее истоков… В каком направлении следует двигаться, он теперь знал. Им больше не нужно было блуждать в неведомой необъятности прошлого и людской толпы. Теперь у них имелась не просто зацепка: у них был убийца, выделенный жертвой среди миллионов людей того времени при помощи всего пары слов! Пары слов, которые уловил, сохранил и воспроизводил время от времени, по собственной прихоти, живой фонограф! Теперь, зная убийцу, Шарль мог легко – пусть даже и почти сто лет спустя – найти доказательства его виновности и опровергнуть его свидетельства. Вот только действовать нужно было быстро – ведь уже этим утром на авеню Ош нотариусы банкира Ортофьери и Люк де Сертей проводили встречу с заинтересованными лицами.
Стенные часы пробили полдень. Из-за приоткрытой двери выглянуло встревоженное лицо служанки.
– Все в порядке, Дельфина, – сказала кузина Друэ. – Я пообедаю позже…
Бертран, сунув руки в карманы, с задумчивым видом расхаживал взад и вперед по комнате.
– Жан Карту́! – говорил он. – Из всех действующих лиц той драмы, которые нам известны, он последний, кого бы я заподозрил! Какого черта этому человеку понадобилось убивать Сезара? И почему он убил его ровно в ту минуту, когда Фиески привел в действие свою адскую машину? Сплошные загадки, каких и в детективных романах не встретишь!
– Гм… – произнес Шарль. – Не забывай, что Сезар знал Карту́, ведь тот спросил: «Вы ведь меня помните?..» Однако же нам известно – или же только так кажется, – что Сезар никогда не совершал ничего такого, что могло бы привлечь к нему внимание органов правопорядка. Стало быть, он знал Жана Карту́ не как полицейского…
Коломба не преминула заметить:
– И потом, кто он вообще такой – этот странный инспектор, этот Карту́, который пошел на самое гнусное из лжесвидетельств, чтобы ввести следствие в заблуждение? Так подставить невиновного человека!.. Из-за его показаний Фабиуса Ортофьери, скорее всего, гильотинировали бы!
– Теперь понятно, – сказал Бертран, – почему вечером 28 июля он взял выходной. Дело было отнюдь не в усталости, на которую он сослался, он опасался, что его привлекут к осмотру квартиры Сезара. Ему совсем не хотелось снова предстать таким образом перед своей жертвой… Именно поэтому мы его – убийцу – больше уже и не видели; именно поэтому его не было среди тех полицейских, что выезжали на место преступления!
– Я думаю, Жан Карту́ решился на это из мести, – сказал Шарль. – Во всей его позе, когда он вошел, был какой-то холодный, торжествующий гнев…
– Мне тоже так показалось, – согласился Бертран. – Но все изменилось, как только он осознал, что на короля и его кортеж было совершено покушение.
– Вот это-то как раз объясняется просто. Разве он не покинул свой пост, чтобы подняться по лестнице дома № 53 и застрелить Сезара?.. О! Чем больше я об этом думаю, тем больше склоняюсь к мысли, что это был заранее обдуманный акт возмездия. Эта служба, эта обязанность находиться в общественном месте в момент проезда короля и принцев – какое алиби для полицейского!.. Но подождите, подождите… Жан Карту́, уж не тот ли это, случаем…
Среди клохтанья молодых попугайчиков и оглушительного чирикания певчих птиц старый попугай бормотал, гнусавя, один, ставший очень известным куплет:
И, повернув чрез фордевинд,
Мы атакуем его с носу,
Пустив в ход секачи и сабли…[104]
– Замолчи, Питт! – воскликнула кузина Друэ. – Ох! Опять он запел эту мерзкую песню, которая заканчивается ругательством в адрес короля Англии!
Шарль улыбнулся:
– Эта песня пришлась весьма кстати, кузина. Я как раз думал о матросах, что составляли экипаж «Финетты» капитана Сезара. И насколько мне помнится, как в его «Воспоминаниях», так и в тайных мемуарах упоминается о частом неповиновении небольшой группы моряков, которые находились на борту корабля во время того самого плавания, когда был открыт неизвестный остров…
– И что с того? – спросил Бертран.
– По приказу Сезара этих неугомонных парней то и дело заковывали в кандалы, а то и вовсе пороли линьками… Если не ошибаюсь, был среди них и некий Жан Кару. По крайней мере тогда я именно так прочитал это имя. Но сегодня все заставляет меня думать, что наш корсар в спешке или же по невнимательности просто пропустил одну букву, из-за чего вместо «Карту́» у него и вышло
