мысли, — сколько было всего! И вот, преп. Серафим… _в_с_е_ устранил! О, как я верю! Это же было, воистину, _ч_у_д_о… это мое видение — во сне ли — полусне, или в слабом проблеске сознания, в острых болях… — когда я увидел груду моих рентгеновских снимков, и на них — вместо написанных белой краской букв «Жан Шмелефф пур проф. Брюлэ», — стояло _т_е_м_ же почерком, той же краской — «Св. Серафим». Только. И вот… — уже в клинике, известном «американском госпитале», лучшем в Париже, я, уже готовый к операции, слышу: «Я нахожу, что операция, на которой так настаивал проф. Брюлэ, не нужна. Я всегда к Вашим услугам… но _э_т_о_г_о_ не нужно». Так сказал мне известный хирург Дюбушэ, на ломаном русском языке, на следующий день после Духова Дня, — вторник, помню, кажется 29 мая. Меня, прямо, залило, светом, радостью. А знаешь, сколько я, при моем среднем весе — 56–58 кг, потерял за два месяца? Почти 15 кг! Я весил — 41–2: Я шатался, когда Оля вела меня под руку в приемную, где — уже в _с_в_о_е_м, а не в халате, я торопливо надевал пальто, спеша, спеша поскорей из этого роскошного госпиталя, как из какого-то «запредельного» места. Я вдохнул свежий воздух — было часов 5 вечера — я увидел солнце, уже густые, в бело-фиолетовых «свечках» цветущие каштаны, и у меня закружилась голова. Мои ботинки были мне тяжелы, как гири, болтались на исхудавших ступнях… Домой! к милому письменному столу! к рукописям, к планам… — все вернулось! А через два года с месяцем… Оля моя, столько сил мне отдавшая, страдавшая мной, ночи не спавшая… замученная жизнью и болезнью, такая счастливая в тот день «отпущения» моего… _у_ш_л_а_ навеки. И я остался один на свете, потеряв все дорогое… — а впереди пустота и мрак. Прошло три года… — какие три года, — страшно вспомнить. И вот, посланный мне — по ее ли молитвам, Милостью ли Господа..? — _С_в_е_т. Он осветил меня в первом письме твоем, июньском, 39 г. Думал ли я, что это письмо — начало чудесного Пути, на котором мы встретились заочно, по которому… — пойдем отныне вместе?.. Это знает один Господь. Мы можем лишь просить Его об этом, можем лишь верить, надеяться. Будем же, милая, верить, надеяться!

Ольгуночка… я молюсь за тебя, как умею, и недостойна моя молитва, знаю. Но Господь видит мое сердце. Но ты — в Лоне Его, достойная, лучшая из лучших, и Он помилует, Он — верь, Оля! — воздвигнет тебя, чистая! Ты должна выйти из клиники радостной, поющей Ему славу. Я верю, я крепко верю, я всеми чувствами жду с верой. Олюша… ты страдаешь в эти великие Дни Страстей Христовых. Когда тебе будет трудно, тревожно, смутно… когда будет — не дай, Господи! — подступать отчаяние, вдумывайся, вспомни, как в эти Дни, давно-давно, — но _э_т_о_ было воистину! — Он страдал — за всех! И тебе будет легко. М. б. скоро ты будешь держать и лобызать посланную мною тебе карточку с Гроба Господня, с пасхальным родным яичком, с _т_о_й_ травкой, которая выросла из _т_о_й_ почвы, с тех мест, по которым Он ходил, из которой взял щепоть и сделал «брение» и исцелил слепого675! Олюша… Господь милостив, Он тебя исцелит, Он — вся Правда! Молись Ему. Молись Ей, Пречистой. Оля, ты — достойная, ты — дитя Божие. И тебя ждет путь светлый, — ты нашла его. И я счастлив-счастлив, что мне дано было тебе указать его, с крепкой верой в тебя, в твой дар, в твое призвание.

Я всегда с тобой, — почувствуй это, и ты _у_с_л_ы_ш_и_ш_ь_ меня. Только шепни — «Ваня… Ванюша мой»… — и я с тобой, я смотрю в твои милые глаза, я целую твой ясный лобик, я оправляю твою подушку, я шепну тебе на ушко — «с тобой, всегда с тобой, родная моя, Олюша моя… и буду вечно с тобой». Ты мне теперь еще дороже, еще ближе, еще родней… — если только можно быть еще дороже, еще ближе, чем ты была вчера! Ты, всякая, здоровая, больная, слабенькая, больнушка моя… ты мне — _в_с_е, ты во мне — только ты, вся, веселая и плачущая, радующаяся и страдающая… — больная, ты мне еще дороже! И бессилен я — быть въяве у твоей постели! Но ты услышишь мою _д_у_ш_у… мою мысль о тебе, — им нет преграды. Вспоминаю свою ужасную тоску — 12–13 марта! Я писал тебе. Вот оно, чувствование тебя, _т_в_о_е_г_о, в_с_е_г_о! Сегодня я почти не спал, разыгрались мысли… — все о тебе! — только в 6-м часу утра забылся. Моя старушка долго стучалась, пока я услыхал, за дверями, двойными. Я принял, ночью, снотворное — «седормид». Она принесла мне твою открытку! Я долго смотрел на нее, — она, _э_т_а, была в твоей ручке! Милая..! И как больно было мне читать о твоих страданиях! Слава Богу, м. б. все обойдется, в почечных болезнях — только специалист может разобраться. И я рад, что доктор тебе по душе. Это очень важно. Выдержи себя, снеси, Олёк, терпеливо и с верой это, преходящее… — все минет, увидишь радости, _ж_и_т_ь_ будешь! О, голубка моя… как ты дорога мне, как чисто-светло люблю тебя! Я просил мою «Арину Родионовну» помолиться за тебя. Она удивительная, редкостно-глубоко-религиозна, — ее молитва — проникновенная, доходчивая… Она вынет просфорку за твое здоровье. Она за Олю молится, она ее _ч_у_в_с_т_в_у_е_т! — она ее — «почти _в_и_д_и_т». Святая это, новгородка, русская подлинная старушка, — ее все чтут. Мне она говорит — «если Господь доведет Вас до Москвы, ни к кому бы не пошла жить, а к вам пойду». Она чудеса видала, и — странная! — не раз видела в храме Христа и Богоматерь! Вся — в «явленьях». Ты бы полюбила ее. Да ее все любят. Ну, такая — как Горкин, что ли… — только «бесплотней», будто «живые мощи». Таковых есть Царствие Божие. Как старое дитя. Она всю жизнь — в людях. И все — в лучших петербургских семьях. И ни о ком никогда ни слова осуждения! Если есть праведники на земле — она первая. Только наша Русь могла создать такую чистую душу, — вот наше упование и окреп в России, — такие простые, верующие, чистые души русских лучших людей из народа. В новом поколении будут ли такие? Вряд ли. Но «закваска» от таких сохранится. Она будет молиться о тебе. Я сказал ей, что — чудесная чистая душа, показал ей твой портрет, — ты ей о-чень понравилась, как и моя покойная Оля. Услышит ее