Этого не должно быть. М. б., почки ни при чем тут? Когда-нибудь — не теперь, — я скажу тебе, до чего же мы созвучны! Смешно мне даже… Скажу только одно: я _о_т_о_з_в_а_л_с_я_ собой на творящееся с тобой. — !!! Заболел немного, но сегодня все тот же. Пустяк со мной был — ни в какой связи с моей «спящей» язвой… — понимаешь, я смеялся: если бы Ольгуша знала! Что за «созвучие»! И это чуть ли не впервые со мной! Будь покойна, — ты бы рассмеялась! Словом — я твой… _д_р_у_ж_к_а! Во _в_с_е_м.

Во мне еще томление, творческое… грусть. Я пока оставил писанье, — _н_е_ _м_о_г_у, когда ничего о тебе не знаю, когда ты во мне — _в_с_е. И знаешь, как Пушкин верно определяет такое настроение… — когда _ж_д_е_ш_ь_ радости новой — захвата работой? Это стихотворение — «Т_Р_У_Д»669:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд

многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик

ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,

Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Олечек, это так верно! Всегда, окончив, — или — временно оставив! — труд, стоишь растерянный… «ненужный». Так было всю жизнь. Я писал — и жил. Кончал — и — «работник ненужный». Ты — мой труд. Ты больна, нет вести от тебя, о тебе… — грусть тайно тревожит меня, мне ничего не надо, все _н_е_ _н_у_ж_н_о, и я — _н_е_ _н_у_ж_е_н. Да, Оля… — ты… — самый светлый, самый радостный… творческий труд! Я нашел тебя, ты нашла меня, — я пою тебя, живу тобой. Маме не совсем понятны «такие отношения»… — не зная друг друга — _ж_и_т_ь_ друг другом! Для меня все творческое — _м_о_е, живая сущность. Думаю — так и для тебя. Ведь ты вся — в творческом. Мы, в далях, — мы — призрачность для других… мы — для нас — живей, сущней самой подлинной сущности. Мы _т_в_о_р_и_м_ себя, взаимно. И — не ошибемся, не обманем себя, а найдем друг в друге высшую полноту, желанную. Творческое становится — творением, порождением, дитёй души, сердца, мысли. Мы обогатили нашу жизнь, — _и_з_ _с_е_б_я_ _ж_е. Творили из действительно _ж_и_в_о_г_о_ в нас, невыдуманного. Олёк, дай глазки… поласкайся киской (помнишь — писала?)… мне так одиноко.

Христос Воскресе! — дорогая, пасхальная весенняя моя веснянка! Я буду с тобой особенно — в заутреню, в половине 1-го (да, теперь Утреня — до 12 ч..!) (10-го?). Ты — _п_е_р_в_а_я_ живая (в уме Оля, отшедшая, здешняя, — и Сережечка), кому я шепну — «Христос Воскресе», Оля! и отвечу мысленно на твое — «Воистину Воскресе», радость моя, Воскресение мое! Только бы ты была здорова!

Сегодня Пасха наша будет — скудная. Я пальцем не шевельну, чтобы озаботиться о «столе»: так мне _т_е_п_е_р_ь_ пусто. Я знаю, все у меня будет — _в_н_е_ш_н_е_е_ — но — в неизвестности о тебе — мне ничего не надо. Я на второй день поеду в Сент-Женевьев. Отвезу цветов и — если будет — красное яичко. День будет для меня томительный, я вернусь разбитый, как всегда. Тут и усталость физическая, конечно: теперь это путешествие очень сложно, хоть я и легко преодолеваю… но психика бросает в разбитость. А теперь — двойная разбитость.

Несмотря на условия, когда все сплошь теряют вес, я — кажется, прибавил. Я стал сильней. И на днях видел это мой доктор. Ивик взял мою руку, — он атлет, — жал пальцы и заявил: замечательно развита мускулатура. А я делаю гимнастику не более трех мин. в день.

Послал бы тебе чудесных фиников! Ты их любишь, чувствую. Они до того спелы, сладки, что у меня с ними пьют чай, вместо сахара. Напиши мне адрес Сережиного шефа. Но я не пересилю смущения, не рискну навязать ему: теперь — правда — таможня французская свирепствует. Духи бы послать..! Оля, бретонские крэпы надо держать очень сухо — тогда они хороши. Да там такой пустяк… —

Оля, тебе надо непременно пополнять потери крови. Спроси указаний. Тебе трудно писать? Тогда хоть одну строчку, открыткой. Ты мне так и не сказала, что же случилось с г. Бредиусом? Чем болен? Это тоже на тебя тяжело подействовало. Все недуги, недуги… — ах, голландская больница! И вспоминается параличная «тетка». Хоть бы во сне ты приснилась! Видел как-то… — и не могу вспомнить. Будто разбирала с мамой… какие-то материи..? Сережа-то, по крайней мере, — здоров? Здоровье мамы? Все хочу знать. Но первое — ты, ты, ты… Оля, откликнись.

Нет сил писать, весь в нервах. Сплю неважно. Как ты ешь? Есть желание? Питайся же, птичка!

Твой Ваня

А я к тебе буду в Св. День! Поцелуешь? да? И я _у_с_л_ы_ш_у.

Поцелуй маму и Серьгу. Твой, твой, твой Ваня

Начинают зеленеть, дымком, каштаны.

168

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

13. III.42

Мой дорогой Ванюша! Пишу тебе из поезда, чтобы ты долго не оставался без вестей, — весь «план» мой сломан, т. к. (вчера передал мне П. К. Пустошкин телефон из дома) — еду домой, — с Аром случилось несчастье, я не знаю точно что с ним, но знаю, что был в больнице, одна рука сломана, а что еще не знаю. Просили мне передать, чтобы я не прерывала отдых, но я узнала, что масса дома дела и неприятностей (у скота детки и не все благополучно), мама, видимо, разрывается. Не знаю себе покоя. Ар очень страдает болями. Меня волнует. Я хотела причащаться в субботу, но оказалось (вчера же), что у о. Д[ионисия] тоже все изменилось, ввиду разрешения амстердамцам снова ходить по улицам до 12 ч.: он служит, таким образом, в Амстердаме. Значит, я торчала бы даже и без церкви в Гааге. И я причащалась сегодня в Амстердаме. Звонила доктору-специалисту и рассказала о кровоизлиянии. Условились, что сговоримся на той неделе, когда мне к нему явиться. Конечно, если состояние Ара позволит уехать мне. Если он не беспомощен. Клиники той больше нет уже, где я лежала. М. б. и не надо мне оставаться в клинике, сказал. Я не отдохнула в Гааге. А все мои исключительные «неожиданности» не дали мне никакой возможности собраться с собой. Складывается все так, что я почему-то должна домой… Я устала. Но исповедь и причащение дали мне мир и некоторое спокойствие. Уповаю на Бога и Его милость. Я писала тебе большое письмо, но не кончила. Не знаю когда удастся продолжить. Дорогой, родной мой, потерпи, если немного задержу. Я сама не знаю, как и что