Шрифт:
Закладка:
Как у тебя повернулось написать, что я разл. ил тебя? Отку-да это?! «Надоела»?! Оля… ты меня слишком знаешь! Это было бы на меня хулой. Нет, пиши мне, часто, всегда… я не могу без тебя. И я буду тебе. Над «Путями» эти дни не мог работать, — тревога какая-то, тоска была… или я устал? Я столько сил отдал в письмах, — погляди, сравни… — то-мы! Надо с «Путями» осторожно мне, и я думаю над ними, я проверяю себя, перечитываю первый том. А _о_н_о_ само варится во мне, готовится. Даю тебе слово, что с завтрашнего дня буду писать равномерно, хотя бы по три-четыре страницы за день. Летом должен закончить. М. б. _в_с_е_ войдет в один том. Не знаю… пока… Знаю одно: ты мне даешь _с_и_л_у. Ты своей волей внушаешь мне, _в_е_д_е_ш_ь_ меня. Bo-имя твое будут «Пути» даны.
Да, скажи… ты _с_а_м_а_ подумала об издании книжечкой — священной — «Куликова поля»? До… моего письма об этом? Или — это твой ответ на мое желание дать твое «Куликово поле» в светлом одеянии? Я так привык, что наши мысли встречаются: одним живем, живы.
«Буду реже писать»… — это я написал в страдании, от твоей хладности, когда ты была истомлена. Это — не _м_о_я_ правда. Твое письмо — и я _ж_и_в_у. Нет — я влачусь.
Я так рад, что ты чувствуешь себя покойной, здоровой, — но ты должна долго отдыхать, лечиться. Хочу верить, что никакой операции не надо. Олюша, будь осторожна, — эти доктора нередко друг другкку поддерживают, терапевты — хирургов, — это их обычай в Европе (чтобы дать заработать на… операции. Да, да, я знаю много случаев в Париже!). Это не наши. Чем защитить тебя?! _Н_и_ч_е_г_о_ опасного у тебя, уверен, нет. Это — итог твоих непосильных переживаний за эти месяцы. Это — м. б. протест природы за нарушение закона ее, — но ты волей своей, с Бо-жией помощью, все преодолеешь, — и все исполнится.
Хорошо у тебя вышло о… — «Солнце»! — в вагоне. Целую тебя, художник о-громный! Так и льет из тебя, а ты и не чувствуешь, какая ты большая.
Адреса Сережина шефа не знаю. И как переслать тебе все оставленное монахом — недоумеваю. Он, в сущности, _в_с_е_ оставил. Узнал о нем: он учился вместе с Ириной Серовой. По ее словам — он был «с великой амбицией, т. е., честолюбец, властолюбец, самолюбец, и… — должно быть угнетен своей „неуклюжестью“, и от сего страдал». М. б. из амбиции и в монахи пошел, — именно, «нарочитый». И ко мне-то не заехал — из-за гордыни. Когда же я приехал к ним, мать его вышла в переднюю встретить, а он… нет, не вышел, это же ни-же его достоинства! И тебе от меня доставил лишь пустяки — тоже из-за упрямства. Ну, Господь с ним. Говорила Ирина, — она была до этой войны, месяца два-три в Гааге, у двоюродного дяди, Пустена, — что он строго держит паству. Тоже, должно быть «из амбиции». Это ты прими во внимание. Материально ох хорошо устроился, — лучше многих-многих (и церковный дом с доходом, и, кажется, церковный капитал). Я не хочу его осуждать, прости мне, Господи. Он лишил тебя маленьких радостей, и мне больно. Нет, он не чуткий.
Молю тебя, не таскай тяжестей, — сломит тебя! Для почек это убийственно. Ну, упрямая ты девочка, кто тебя угомонит? Такая хорошка — и такая упрямка. Я с трепетом читал, как ты чемодан тяжелый взялась, было, тащить, безумица. Ольгуночка, Ольгушонок… как дорога ты мне! как хочу видеть тебя, пусть и разочаруешься внешним Ваней.
Вчера была у меня заведующая парижским отделением германского Красного креста, очень достойная женщина, моя добрая читательница (в немецком переводе). Недавно она была в Нарве, возила теплые вещи для фронта. Там у нее сын воюет. Она ему отвезла «Der niegeleerte Kelch»[266], — _е_е_ _р_а_д_о_с_т_ь. Было мне радостно, что эту поэму чутко берут и в переводе. Правда, немецкая душа чутка, это не французская. Твой Ваня был одарен щедро, и выражением признательности, и подарками-гостинцами. Она приехала с племянницей Оли, угощал я их чаем и сластями. Потом опять зашла племянница и объявила, что гостья в восторге: «таким и увидала Вашего дядю, каким создала по его книгам». Слава Богу.
Олюночка, я боюсь, что ты скудно питаешься. Пойми же, дружочек, что это твое главное лекарство — еда! Яйца-то ешь? Тебе надо опиваться молоком. И добавлять — миндальное. Как бы я хотел _с_л_у_ж_и_т_ь_ тебе! — моя царевна светлая!! Это не слова: ты для меня не просто любимая, женщина… — ты божественна для меня, ты святое-святых в земном для меня. Глаза наполняются слезами, когда пишу это, — благодарными: столько во мне ласки, тончайшей нежности-умиления. Свет мой чистый, вера моя, сила моя, молитва моя! Сколько счастья дала ты мне, Ольга! такого незапятнанного, святого! Как ты согрела душу, сердце! Не знал — подобной тебе. Не думал, что м. б. такая. Ведь ты — Душа. О, какая это чистая, какая небесная эта любовь моя — к тебе! Выше этого — не может быть счастья, — такую любовь, _у_з_н_а_т_ь, _п_о_н_я_т_ь, в себе силы для нее найти. Такое чувствовать, нести в себе, — это уже безотказно поверить, что есть Бог, есть бессмертие, есть душа, как _с_у_щ_н_о_с_т_ь, — и нет умирания, и — нет возраста, а все — миг один — бесконечный — в вечном. На словах это выходит абсурдным — «миг бесконечный», но ты поняла: для _с_е_г_о_ чувства, в этом чувстве — пропадает время. Это — _в_е_ч_н_о_е. М. б. таким будет — будущее _б_л_а_ж_е_н_с_т_в_о, рай?..
Оля, пришли же рассказ. Он — знаю — чудесен. Прошу! У меня уютно стало — с солнцем. Весна. Завтра грачи прилетают. — Герасима-Грачевника661. С 3 ч. у меня — солнце. И какой пасхальный свет от малиновых драпри! Всем у меня по-сердцу, уютно. Ах, как тебе понравилось бы! t +19 сегодня (на дворе тепло — и топят!). Каждую ночь не могу нацеловаться с твоей «грелочкой». Цикламен распускает последний бутон. 4-й месяц [цветет]! Олюночка, — ты для меня, как божественный свет, — во всем. Благоговейно целую образ твой. Не забывай Ваню. Твой Ванёк
[На полях: ] Я был на выносе Креста. Будь светла — я весь твой, а ты — вся моя!
Ты о поездке в Мюнхен с шефом остановилась
