Шрифт:
Закладка:
Завтра пойду в собор, слушать пение на «Похвалу Пресвятой Богородицы». Знаешь, Олёк, эти дни без тебя, когда ты в моем сердце, когда ты — _в_с_е_… — дни эти — дни пропадающие… я срываю их с календаря… почти _п_у_с_т_ы_м_и. Я их оплакиваю, пропавшие. Но я не прихожу в отчаяние. Столько кругом страданий. Какая-то невзаправдашняя жизнь… Если случится потомкам читать наши письма, подивятся на твои «хлебные боны», на «раскупленные города»… Ах, милая… все _э_т_о, весь мир петлей опутавшее, все это — _и_т_о_г_и_ жизни, сбитой с рельс тем же несовершенным человеком, который путается. Виновником всего — злая человеческая воля. Ну, суди сама: справедливо ли было, захватив в лапы чуть ли не полсвета, держать другие народы в тесноте и обиде! Не дико ли, что голландский карлик владел, — ! — с соизволения иных сытых и пресыщенных, — богатствами чуть ли не в тысячи раз по территории больше его! И… еще, самое важное, — культивирование большевизма, лишь бы не поднялась национальная Россия! Это было на-руку Англии и… еврейству. Вот тот кровавый узел, который ныне разрубается мечом германским. Много грехов, у всех. За тысячелетия, не найти способа жить счастливо, при такой-то силе техники! Что за подлая слабость у человека! Вот он, грех-то. Забыт, в ущербе нравственный закон, Христов Закон, и льется кровь, и куются-куются новые гвозди, для будущих распинаний… того же человека. А мы… мы — «в круговой поруке». Об этом я писал в 1916 году666, как бы _п_р_о_в_и_д_я_ будущие петли, будущие _к_р_е_с_т_ы. Я был в тоске смертной, мой Сережечка был тогда на очень опасном пункте фронта. Так и не проходила моя тоска, пока не была накрыта _у_д_а_р_о_м_ в сердце. А теперь, для меня, _в_с_е_ — пустяк… И боль — тебя не видеть, посланную мне последнею, быть может, Господнею Милостью, Оля. _Н_а_й_т_и_ — и не увидеть… — как это было бы жестоко! Светлая Сила помогла мне найти тебя, она же и даст тебя увидеть, — верю. Верь и ты, светлая моя. Да, еще… Закон Правды, без чего нельзя человеку, — закон общий: он же и для человеческого общества, для народов. Им же должна идти и государственность, политика. Пусть узнают подлинную историю русскую: в ней найдут много _п_р_а_в_д_ы, которую иронически называли романтикой. Мы м. б. ближе всех были к Закону Христову. И нам же выпала доля суровейшая, — от Зла. Мало еще изучено влияние «еврейской морали» на политику: страшное, пагубное влияние. И чудится мне, что придет пора, когда это жестоко отзовется! «Мораль» так называемых «демократий» — не Христов Закон. Первая попытка ввести Христов Закон в государственность — это португальский опыт Салазара667. Одинокий опыт. Будем верить, что недаром прольется кровь: на ней, быть может, вырастет чудесный цветок — счастливое, чистое будущее людское. Дай Бог.
Ольгуна, даром своим служи, буди в людях светлое, чистое, — песнью твоего сердца, благостностью твоей Души. Многое ты взяла от жизни, и оно скажется. Чистая моя детка, как я тебя лелею в грезах, как я люблю, как чту тебя! О, милая дружка… как я хотел бы тебя увидеть, от сердца к сердцу шепнуть — чистая моя радость, свет мой! Напиши же мне об образе, который Душе твоей — 10-летке Оле — представился в церкви. Какой уж раз прошу тебя?!.. Целую, крещу, — да сохранит тебя Пречистая от испытаний, болезни, тревог. Твой Ваня
[На полях: ] Ольгуна, я хочу послать тебе — переписать для тебя, — «Вербное Воскресенье». Дошло ли фото — «в шубе»?
Сегодня раскрылся последний бутон-мотылек. Яркий! С 13.XII! Живой!
167
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
28 марта 1942 Лазарева Суббота. Верба
2–30
Ольгуночка моя дорогая, я так тревожусь, как твое здоровье, моя больнушка, — последнее письмо твое — и мамино 668 — было от 18 марта! Эти дни никак не живу, — ни писать, ни думать не могу, — влачусь. Подойду к твоему цикламену — цветет последний цветок! — но какой цветок!! Поверишь, нарочно смерил: почти 10 см диагональ по размаху крылышков твоей алой бабочки. До чего сочен, ярок, — пасхальный твой привет мне, от зимы! С 13 декабря у меня, м. б. дотянет до Св. Дня. Я каждый день опрыскиваю его, и целую; тебя, родная, целую в нем. Такое во мне мутное, болезненное… — совладаю ли, пойду ли сегодня в церковь — вербу святить? Послал тебе «Вербное Воскресенье», — мой предпасхальный поцелуй. Молюсь за тебя, ночь проснусь — тобой живу-томлюсь. Ни на что не глядел бы… не могу жить без тебя, — и нет писем, этой чудесной обманки в разлуке нашей. Я понимаю, ты в подавленности, в оторопи, не до писем тебе, — и не принуждай себя, я все вынесу. Ты дана мне — как милость, уже _с_в_е_р_х_ _в_с_е_г_о, и я ценю это, и я смириться должен: дар такой — ты! — дар милосердия, и принимаю его благоговейно. Знаю. Но я твоими страданиями томлюсь… и порой виню себя: м. б., _ч_е_р_е_з_ меня это все у тебя, — так я тебя тревожил своим безумством, девочка моя, ты так переживала, так страстно воображала несуществующие мученья, скорбь, — через меня, подрывала здоровье, слабела… Прости, родная, — мы безумцы оба, и из такой чудесной встречи часто творили «трепет без конца». Но ведь в «трепете»-то этом — какая _ж_и_з_н_ь! Ах, Олёк мой…
Господь да смилуется над нами! Только бы ты Пасху увидала, была бы в церкви! Только бы миновала тебя болезнь, не было бы мучительного, изводящего тебя ожидания, — я говорю о хирургическом вмешательстве.
