А потом мы ходили в музей. Помнишь?

Мы видели крохотную каменную туфельку, которую когда-то носила королева Мария. Кружевной зонт от солнца, который все еще казался легким, несмотря на эффект кальцинирующей воды. Окаменевших плюшевых мишек и свитеры. Каменную ленточку. О, и цилиндр. Ты должна помнить цилиндр. Я примерил его, и меня чуть в пол не вдавило. Ты скрючилась от хохота, а Рубен все еще рассуждал о своей руке.

Он подошел к нам и показал свою ладонь с растопыренными пальцами, похожую на морскую звезду.

– Смотрите, они не шевелятся. Моя рука не двигается. Я не могу пошевелить пальцами.

Ты попытался согнуть их, не смог и испугался.

– Хватит, Рубен, ты меня пугаешь.

– Он притворяется.

– Вот и нет, – настаивал Рубен. – Моя рука превращается в камень.

Ты заплакала. Нет, не заплакала. Ты сделала такое лицо, какое у тебя всегда бывало перед тем, как ты начинала плакать. Я велел Рубену прекратить, и он показал тебе, что его рука не превращается в камень.

Потом мы снова гуляли. Ты почитала о матушке Шиптон и нашла новый повод для страха – старая карга-прорицательница, предсказавшая Великий лондонский пожар, поражение испанской армады, осаду Йорка и дату собственной смерти. Мы заказали экскурсию в ее пещеру после посещения Каменного источника, и ты всю дорогу мертвой хваткой держалась за мою руку.

Слезы, которые ждали своего часа, наконец, хлынули из твоих глаз. Мы извинились и ушли, утащив с собой Рубена. Ушли из пещеры, прошли мимо Каменного источника и отправились к берегу реки.

– Я статуя, – снова и снова повторял Рубен. Кажется, он завидовал тому, что я уделял тебе столько внимания. – Я статуя, я статуя, я статуя.

– Статуи не разговаривают, – сказал я.

– Я наполовину статуя. Мой рот не попал под…

Его голос затих, а я так и валялся в луже на задворках ночного клуба. Он затихает и сейчас, когда я стараюсь вспомнить его. Я слышу шум воды, а его – не слышу.

Хватит. Соберись, Теренс. Не тяни. Пора заканчивать эту ужасную ночь в отвратительном городе зверья.

Мне, наконец, удалось встать и отойти от лужи и воспоминаний, которыми она была наполнена. Я тащил свое ноющее тело к машине и гадал, не сломано ли у меня ребро. В груди болело очень уж сильно.

Они смеялись надо мной, эти юные пьяницы. Эти обезьяны в полосатых рубашках и мини-юбках, выходящие нетвердой походкой из баров с латинскими названиями. Я добрался до машины и рассмотрел свое лицо в зеркало заднего вида. Едва заметная ссадина под глазом, в том месте, которым я проехался по бетону. К щеке прилип песок.

Вот и я, истертый Теренс, держу руль дрожащими руками.

Какой-то азиат продавал на улице светящиеся браслеты и пластиковые розы. Его тискали, целовали в щеки, но никто не покупал его неоновые сокровища.

Еще один человек, беззубый, бежал за проходящими толпами с гитарой, наигрывал что-то, забегал вперед, как щенок в поисках любви.

А потом я увидел его. Раненый Урия выходил из «Рубки» с другим парнем. Нет. С парнями. Не с одним. Их было двое или трое. Я уже не вспомню их лиц, если они у них и были. Но я все еще вижу лицо Урии и его длинные пальцы, ощупывающие рану на лбу. Я почувствовал укол совести, осознав, что натворил.

Я сполз пониже и приоткрыл окно, чтобы слышать их голоса.

– Старый … решил, что я запал на Брайони, – услыхал я его слова.

– А ты типа не запал? – спросил один из безликих.

– Да какая разница, запал или нет, она же все равно сохнет по этому убогому. Данни или Донни, или как его…

– Денни, – прошептал я, когда их голоса стихли.

Я два часа ждал, пока не увидел тебя, а потом осторожно поехал следом, прочь из этого города грехов в сторону Йорка.

Как ты чувствуешь себя теперь, зная, что я был там, а ты даже не догадывалась? Твой ангел-хранитель, прилежно защищающий тебя от злых сил ночи. Это вызывает у тебя еще большую ненависть, не так ли?

О, прошу, Брайони, не нужно меня ненавидеть.

Я не смогу ни жить, ни умереть, пока ты ненавидишь меня. Прошу, пойми, я не осознавал, что творю, не понимал, что он был рядом и просто держался на расстоянии, насмехаясь над любовью, которая определяла каждое мое движение.

Синтия была сурова, мягко говоря. На самом деле, она пришла в ярость, узнав, что я ездил за вами в Лидс. Я ей, конечно, рассказал не все, но даже зная лишь самую малость, она мгновенно взбесилась.

Ты еще спала вместе с Имоджен в свободной комнате Синтии. Было около восьми утра, и мы с твоей бабушкой сидели за этим ее ужасным столом, а на нас глядели лица с театральных плакатов, репродукций Климта и ее собственных угольных набросков. В бунгало был ужасный бардак, даже по меркам самой Синтии. Она собирала все больше веточек и прутиков и рассовывала их по вазам, совершенно загромождая пространство. В корзине для фруктов гнил натюрморт – черные бананы и голубые мандарины, а художественности добавлял уложенный вместо скатерти номер «Телеграф».

Она завтракала, параллельно принимая боярышник и эхинацею, а также весь свой ежедневный рацион биодобавок, разбросав бутылочки и коробочки по всему столу. Я потягивал приготовленный ею кофе и старался игнорировать пульсирующую боль от невидимых ей синяков.

– Прости, Синтия, – сказал я, – но теперь я держу тебя на мушке.

Она быстро среагировала.

– Это я тебя держу, – ответила она, запивая последнюю таблетку большим глотком грейпфрутового сока. – Я меткая, и как ты ни бегай, тебе от меня не скрыться.

Мы ругались шепотом. Я помню, что она несла всякую психотерапевтическую чушь, которой набралась за годы работы детским психологом. Она цитировала мне Юнга, как раньше делала и ее дочь. Что-то о внутренних угрозах и их внешних проявлениях.

– Кроме того, – добавила она, – это была вечеринка для несовершеннолетних.

И тут я понял, что я не единственный взрослый, которому ты лжешь.

– Смею тебя заверить, что это не была вечеринка для несовершеннолетних, – сказал я. – Я видел, кто туда заходил. Некоторым было лет по тридцать.

Синтия нахмурилась.

– Ты уверен, Теренс?

– Абсолютно. Это был не детский вечер.

– Значит, придется с ней поговорить, – сказала она. – Когда проснется.

– Нет, – сказал я. – Нет. Не надо. Она не должна знать, что я там был. Прошу, Синтия, не говори ей, что я…

Он меня опередила.

– Нет, конечно, я не скажу. Но Теренс, ты должен перестать. Ты должен прекратить преследовать собственную дочь. Есть вещи, которых родителям просто не нужно знать.

Я потер глаза и дал сам себе фальшивое обещание.

– Хорошо, я не буду. Я буду сидеть в коконе неведения. Буду верить ее вранью и ничего не делать.

Я уставился на стену, на причудливо расписанных любовников Климта, сплетенных в вечных объятиях, и гадал, что же он значит для тебя. Этот Денни.

– Теренс, ты в порядке? – спросила Синтия после внушительной паузы.

– Не знаю. То есть, да. Да, я в порядке.

– Ты сам на себя не похож, – сказала она.

– И тем не менее, – ответил я, стараясь не думать о нашедшем на меня затмении и насилии, которое я совершил, – это все еще я.

Ее глаза придирчиво рассматривали меня, словно это был ненастоящий я. Поддельный Теренс.

– Ты сегодня спал?