— Погодину это удастся, — говорил Афиногенов, — это в его стиле, в его возможностях. Думаю, что будет интересно и весело. А у меня не получилось, это не моя тема, я понял это слишком поздно. Только не говорите об этом вашим актерам до премьеры.

Увы, премьера так и не состоялась.

Он умел и любил радоваться чужим успехам. Чувствовалось, что при этом он был искренен, что его действительно волновали вопросы искусства, а не мелкое самолюбие.

Я присутствовал в Москве по его приглашению на премьере спектакля «Далекое». Это был новый взлет его творчества, одна из первых советских пьес философского плана. Игра всего вахтанговского коллектива, и особенно гениального советского актера Щукина, помогла создать спектакль большой художественной и идейной глубины.

Его радовало, что советское драматическое искусство подымается на высшую ступень.

— Мы можем теперь говорить о больших чувствах, о любви и добре, даже о теме смерти без всякой скидки, — говорил он.

Тогда же я познакомился и с пьесой «Машенька», вернее, с ее первоначальным прозаическим эскизом. Он несколько отличался от окончательного варианта пьесы.

До сих пор Афиногенова считают драматургом камерного плана, автором преимущественно психологических пьес. Мне кажется, это неверно. Он упорно искал и написал двадцать шесть пьес, многие из которых до сих пор не поставлены. Было у него немало пьес героических, таких, как «Москва — Кремль», где он пытался впервые вывести на сцену Ленина, как «Салют, Испания», где отразились испанские события. Его пьеса «Накануне» посвящена войне, в ней чувствовалась уверенность в будущей победе.

Он погиб еще совсем молодым от одной из первых бомб в родной Москве, где его так любили, любила театральная публика, любили актеры и писатели. Это был человек исключительно яркого, искрометного дарования, один из талантливейших драматургов советского поколения довоенного периода.

ЕГО СЧИТАЛИ ОЧЕНЬ СТРОГИМ…

Каюсь. Я его немного боялся. И не я один. Все люди неорганизованные, немного беспутные… А среди творческих работников таких можно найти сколько угодно.

Он не стеснялся делать замечания людям солидным и почтенным, если считал, что их поведение не соответствует достоинству советского человека. «Советским хорошим тоном на двух ногах» назвал его какой-то остроумец.

Я познакомился с Борисом Лавреневым в середине тридцатых годов и был, честно говоря, несколько разочарован. Я очень любил его ранние романтические рассказы, а автор их показался мне уж слишком серьезным, даже несколько скучноватым. Только потом я понял, что эта серьезность во многом напускная, искусственная.

Очень скоро после этого знакомства я встретился с ним в Летнем саду. Был пригожий день ранней осени, весело падали желтые листья. Борис Андреевич был очень откровенен со мной, тогда еще мало знакомым ему молодым человеком. Может быть, он нуждался в собеседнике, в человеке, которому он мог бы высказать свои мысли.

— Тяжела наша писательская должность. И происходит это потому, что советский народ нам слишком доверяет. Вот, например, ученые имеют право на эксперимент, а следовательно, отдельные ошибки не ставятся им в вину. Мы же этого права не имеем. Писатель издавна считается у нас учителем жизни. А учитель не должен ошибаться…

Борис Лавренев. Был некогда такой поэт среди северянинского окружения, так называемых эгофутуристов. Может быть, однофамилец? Нет, он самый. Борис Андреевич этого не скрывал, но и вспоминать не любил. «Гимназические забавы, — так характеризовал он это свое литературное прошлое. — С тех пор пролилось так много не только воды, но и крови».

Лавренев был офицером в царском флоте, потом красным командиром. Может, именно поэтому сохранились у него какие-то командирские черты.

Когда Борис Андреевич после демобилизации приехал в Ленинград, он не стал возобновлять свои литературные знакомства. Послал по почте несколько рассказов в «Звезду», тогда только начинавший выходить журнал. Их напечатали с удовольствием, и с каждой новой публикацией вырастала его популярность, достигшая апогея к десятилетию Советской власти, когда вышла в свет пьеса «Разлом», скоро ставшая советской драматической классикой.

Это двойное начало литературной деятельности имело большое значение для Лавренева. Старую богему он знал очень хорошо, и не по рассказам или литературным источникам, а по личному опыту. Вместе с тем он высоко ставил работу советского писателя, общее дело всей советской литературы. Отсюда некоторая суровость и строгость в его поступках. И не странно ли, порой ему подчинялись почти беспрекословно. Очень считались с его мнением. Так бывало даже на отдыхе в Коктебеле. Там до войны был особый писательский Дом отдыха (потом Дом творчества). Мнение Лавренева было здесь решающим. Он накладывал особые наказания, которые назывались почему-то «епитимьями». Конечно, все здесь было по-своему комедийно обыграно, но вместе с тем эти наказания, обычно придуманные Лавреневым, как бы выражали нравственный суд всех отдыхающих. Разнообразны были эти наказания.

Помню, как довольно известная балерина должна была пройти пешком в Старый Крым. Дорога туда очень красивая, но все же двенадцать километров пройти не так уж легко. В чем она провинилась, точно не помню.

Жил тогда в Коктебеле молодой чувашский поэт, не слишком правильно говоривший по-русски. Кто-то из отдыхающих пародировал его речь. Насмешника ждало тяжелое наказание. Лавренев учил чувашского поэта играть в теннис, а провинившийся должен был подбирать и приносить мячи. И так в течение нескольких дней.

Не всегда я видел Бориса Андреевича суровым и строгим. Он становился порой гораздо более мягким, особенно под влиянием музыки. Раз я от него услышал: «Музыка раскрывает лучшие человеческие чувства. Я это знаю по собственному опыту».

Особенно любил он Моцарта, некоторые произведения Скрябина и своеобразное искусство гитариста-виртуоза Сорокина, когда-то пленявшее Александра Блока.

Мы встречались тогда в кругу музыкантов, и от них я знал, что Лавренев задумал новую повесть, главным героем которой будет музыкант и будет показан целый коллектив музыкальных деятелей. По-видимому, это относилось к одному из неосуществленных замыслов.

Мне пришлось слышать Лавренева и как замечательного рассказчика-импровизатора. Выступать с эстрады он не любил. Напечатанных вещей почти не читал. Но в то же время при соответствующем настроении он импровизировал почти вдохновенно. Эти его устные рассказы в большинстве своем не напечатаны.

Все творчество Бориса Андреевича связано с современностью. Между тем он хорошо знал русскую историю, и его исторические импровизационные рассказы тоже бывали порой очень увлекательными.

Дело происходило до войны в славном старинном русском городе Новгороде. Там тогда, по-моему, особенно чувствовалось обаяние старины. То и дело за новыми домами выглядывали старые церкви и часовни.

Потом мне пришлось видеть старинный город совсем разрушенным в первые послевоенные годы. Исторические памятники со временем были мастерски реставрированы.