Шрифт:
Закладка:
Он был и внешне прекрасен. Как будто бы непропорционально сложенный, с большой головой, нескладный, он был прекрасен какой-то внутренней силой, силой творчества, пленителен как человек и художник.
Замечательно выступал он на суде. Нет, не пугайтесь — под судом и следствием он никогда не был. А это был особый суд, суд над драматургами, не пишущими женских ролей, в Центральном доме работников искусств. На этом оригинальном суде он выступал как подсудимый.
Олеша здесь выступил с парадоксальной речью.
Революция, сказал он, дело мужское. Оттого революционный драматург изображает в первую очередь героев мужчин. Но в утешение актрисам он предлагал им научиться играть мужские роли. Речь эта была принята восторженно, но советам писателя как будто не последовали.
Театральная общественность многого ждала от Олеши. Режиссер Н. Горчаков рассказал мне, что, когда он спросил у Станиславского, кто из молодых авторов МХАТа по его мнению наиболее талантлив (тогда в МХАТе шла пьеса «Три толстяка»), Константин Сергеевич сказал: «Конечно, Олеша!»
Мейерхольд называл гениальной пьесу «Список благодеяний». А замечательный артист Щукин считал, что не будь Олеша писателем, он мог бы стать оригинальным и исключительно талантливым актером.
Я оценил эту характеристику Щукина после одного из визитов к Олеше. Дело было в «Европейской» гостинице в Ленинграде. Он жил в этой гостинице незадолго до войны. Я тогда работал в Ленинградском управлении искусств. Там предполагалось заключить договоры с рядом драматургов, и я с большим трудом добился включения Олеши в этот список. Приехал к нему с радостной вестью, но Олеша не все в моем сообщении понял и разобиделся. Я очень расстроился, заявил ему, что во всяком случае стремился помочь ему, сделать его произведения более популярными. И тут Олеша обнял меня, разыграл замечательную интермедию. Сейчас мне трудно описать эту удивительную сцену, эту интереснейшую пантомиму. Я был поражен и почувствовал замечательный драматический талант Олеши.
После войны я встречал его в Переделкине, и опять прогулки с ним доставляли мне необыкновенное эстетическое наслаждение. Каждое его слово можно было ценить на вес золота. Только теперь у него была новая тема бесед, для него очень важная, — старость.
— Я старик и должен держать себя как старик. Самое отвратительное, когда старик притворяется молодым!
Я ждал, что эта тема как-то отразится в его творчестве.
Не берусь решить, — вопрос, по-видимому, очень сложный, — почему после большого успеха двух романов и трех пьес писатель надолго замолчал. Конечно, он был художником исключительно взыскательным, очень строго относился к себе и своему творчеству. Но и внимание к нему было недостаточным. Ведь после войны он долго не имел своего пристанища, скитался по домам творчества.
И в конце его жизни, и после его смерти не раз издавались его произведения. Но почему-то все «Избранное» да «Избранное». Значит, есть из чего «избирать». Помню, еще давно, в «гудковский» период, я слышал отрывки из романа Олеши «Нищий» (об этом его произведении писали тогда в прессе, о нем упоминал Маяковский).
Не знаю, кто из слушавших тогда Олешу жив, кто помнит это чтение, но на меня оно произвело большое впечатление. Особенно беседа профессионального нищего с молодым интеллигентом, нищим духом, немного напоминавшим Кавалерова. Сохранились ли эти отрывки?
А много позже, через десятки лет, я слушал в квартире Леонида Гроссмана пьесу Олеши по роману Достоевского «Идиот». Хозяин квартиры, выдающийся знаток Достоевского, считал ее лучшим драматическим произведением на тему Достоевского, и не инсценировкой, а самостоятельным художественным произведением.
Спектакль театра Вахтангова по этой пьесе оказался не очень удачным. А затем пьеса издана не была и затерялась среди многочисленных ремесленных переделок произведений великого писателя.
Известны и другие инсценировки, над которыми работал Олеша: чеховские «Цветы запоздалые», «Гранатовый браслет» по Куприну.
Его сравнительно поздние пьесы — «Смерть Занда» и «Бильбао» — кажется, были закончены. Но ведь талантливое произведение большого писателя порой и незаконченное ценно для развития литературы. Одним словом, советский читатель вправе познакомиться не только с избранным, но и со всем литературным наследием Олеши.
«Ничего не должно пропадать из написанного» — так писал Олеша в своей книге «Ни дня без строчки». Все литературное наследие этого замечательного писателя и человека должно быть известно советскому читателю, который так любит его творчество. Мне кажется это бесспорным…
ПУТЬ ДРАМАТУРГА
Не очень высоко оценил я обе эти пьесы. Признавая талант автора, его умение строить действие, все же сказал, что он находится во власти схем, что в развитии сюжета есть элементы искусственности, что персонажи показаны поверхностно, неглубоко. Так я (может, слишком безапелляционно) оценивал на страницах журнала «Новый зритель» две пьесы молодого драматурга Афиногенова «Волчья тропа» и «Малиновое варенье».
И я был, конечно, очень удивлен, когда в фойе Малого театра ко мне подошел молодой человек, очень приятный на вид, с очаровательной улыбкой и только, как мне показалось, с какой-то слишком длинной шеей.
— Разрешите представиться! — сказал он. — Я Афиногенов, автор тех пьес, о которых вы недавно писали.
Не знаю, как другие критики, а я всегда чувствовал себя немного неловко, встречаясь с писателем или актером, работу которого оценивал не слишком лестно. Мне казалось, что, может, я напрасно обидел человека. Так было и на этот раз.
— Я проанализировал свои пьесы как умел, — сказал он. — И увидел, что вы в основном правь! (ух, гора свалилась с плеч!). В них действительно немало наивного и примитивного. А вот теперь я кончаю работать над новой пьесой, все для меня в ней необычно — и персонажи, и характеры, и ситуации. Это будет моя первая серьезная пьеса, а старые пьесы — только ученические опыты. Через несколько месяцев пьеса будет закончена. Прошу тогда вашего внимания.
Меня поразила его скромность, пожалуй, не свойственная молодым драматургам.
Новой пьесой был «Чудак». Как известно, пьеса заняла почетное место в истории развития советской драматургии. Автор ее не только описывал жизненные явления, но указывал пути будущего их развития. В те годы, когда вышла пьеса, еще неизвестно было стахановское движение, автор как бы предугадал его, почувствовал неизбежность нового, творческого отношения к труду в новых социальных условиях. В пьесе яркие характеры, крепкий язык. Это была несомненная удача молодого автора.
Года через полтора или два я сравнительно недолго работал в МХАТе Втором. В этом театре впервые увидела свет рампы пьеса «Чудак». Там очень любили и уважали «нашего Сашу» (так его все называли, у него тогда
