в нужном направлении, подкрепляемые некоторыми закономерностями (вроде тенденции постепенного перехода кочевников-грабителей к оседлости и нормальному хозяйствованию, основанному на земледелии) и факторами, главный из которых – неустанная борьба Российского государства и других народов, имеющая основания завершиться победой.

Согласно «Скифской истории», сила завоевателей не есть нечто постоянное и неизменное, даже если рассматривать ее саму по себе, вне реальных обстоятельств (например, внутренней смуты, которая нередко могла привести к гибели турецких войск). Османская империя прошла период подъема, нанесла европейским странам мощные удары в эпоху наивысшего расцвета и постепенно стала клониться к упадку в военном, политическом и экономическом отношениях. Султаны давно не были крупными полководцами и государственными деятелями. Ожесточенная борьба за власть «в верхах»[2402], дворцовые, в том числе вооруженные перевороты (особенно яркий из которых на родине историка произошел в 1689) – все это ставило политику Турции в зависимость от мелочных соображений, лишало государственных деятелей стратегической инициативы, разлагало армию, в которой хваленые янычары, по мнению автора, были уже более опасны для трона, нежели для врагов. По этим и многим иным причинам, заключил Лызлов, некогда грозная Османская империя в значительной мере потеряла боеспособность.

«Скифский» характер самих завоевателей, благосостояние которых рождалось войнами и поддерживалось грабежом покоренных народов, подрывало саму основу государственной экономики: сельское хозяйство и промыслы, ремесло и торговлю. Говоря об отсутствии стимулов у производителя, неуверенного, что может сохранить не только результаты своего труда, но свободу и саму жизнь, Лызлов считал, видимо, разумеющимся, что, как вообще заведено у «скифов», таких стимулов нет и у хозяев-турок, ибо все в стране фактически принадлежит султану. Османская империя была еще очень сильна, она держала в своих руках огромные богатства, имела многочисленную армию и флот, развитое производство вооружения и военного снаряжения. Но в ней уже процвело казнокрадство, трещала по швам система управления, доходы пожирались огромными расходами на содержание султанского двора, наконец – золото пряталось в глубокие колодцы под дворцом, как это делали византийские правители, сами обрекшие свое государство на разорение и гибель.

Богатейшие аналогии были приведены историком при детальном исследовании проблемы. В первую очередь они касались, разумеется, сложной военно-политической ситуации двух войн с Турцией и Крымом, в которых автор участвовал, пребывая в непосредственном окружении князя В.В. Голицына. Это и близкие примеры удачных походов русских войск к Перекопу в XV в., их вторжения в Крым и побиения россиянами самих турок в XVI в. Это высокая оценка роли крепостей вообще и в частности – «городового строения» при Борисе Годунове, положившего конец крупным вторжениям крымского хана на Русь. Кроме того – это раскрытие значения дипломатии и международных союзов, спасительности мудрых и гибельности необдуманных, особенно предательских договоров. Это стремление, вопреки летописной традиции, подчеркнуть независимость Казанского взятия от влияния православной Церкви на государственные решения. Это объяснение побед и поражений в длительной борьбе с татарами, которая, как показывало уже завершенное покорение бóльшей части «Скифии», должно «во дни наша» кончиться умиротворением последнего в Европе ханства: Крымского.

Содержала «Скифская история» и массу все более сложных примеров и аналогий вплоть до анализа остро волновавшего русских книжников XVII в. вопроса, каким образом государство ширится и богатеет, а при каких условиях распадается и гибнет. Для русского читателя примеры крушения орд и ханств из-за борьбы за власть и внутренних раздоров среди населения были достаточно понятны. Тем более близко воспринимались читателями «бунташного века» обстоятельства падения Византии «несогласия ради и междоусобных нестроений царей греческих (писал Лызлов, заметим, при двух царях на Руси, Иване и Петре. – А. Б.), паче же всего того государства жителей», когда спорам внутри императорского «синклита» сопутствовало озлобление против «верхов» обнищавших «всенародных человек».

Следует учитывать и чисто дворянскую направленность авторских наблюдений и оценок, отражавших настроения искавшей более прочного места в государстве группы мелких и средних феодалов, призванных реформами Федора Алексеевича на регулярную и обязательную, преимущественно военную службу. Лызлов упорствовал во мнении, что Золотая Орда погибла от «ее междоусобных браней и нестроения», но «паче же от пленения воинства Российскаго». Судьбоносная роль армии подчеркивалась историком постоянно. Причем армии регулярной: недаром много места отводится похвалам организации турецкого воинства и заботам султанов о его вооружении и снабжении, в особенности их попечительности над оружейными и судостроительными мануфактурами, стараниям достичь превосходства турецкой артиллерии и флота, роль которых хорошо раскрыта.

Автор отдал должное военной реформе великого визиря Мехмет-паши Соколлу[2403], хоть тот и был злым врагом Руси[2404]. Также и военные реформы времен Ивана IV и Бориса Годунова были описаны в «Скифской истории» в качестве залога последовавших за ними успехов русского оружия. «Ибо и гигант без обороны и оружия, – со знанием дела констатировал автор, – аще бы и лютейший и сильный был, побежден бывает от отрока, оружие имущего». Регулярная армия базировалась не только и не столько на поместном землевладении, организацию коего в Турции конца XVI в. автор склонен был приукрашивать, сколько на деньгах, составлявших в Новое время «кровь войны». Лызлов, – а вместе с ним, надо полагать, изрядная часть дворянства, – горячо приветствовал умножение государственных доходов за счет развития экономики и политики меркантилизма, однако склонен был считать, что при перераспределении средств армию обделяют.

Он неоднократно подчеркивал, что власти, «мужи благородные и нарочитые» вкупе с всякими богатеями становились «губителями сущими своего Отечества», не раскошелившись на армию. В Византии «сами греки въконец объюродеша: изволиша с сокровищами вкупе погибнути, в землю их закопывающи, нежели истощити их на оборону свою и имети жен и детей и прочее стяжание во всякой свободе». Лызлов сочувственно привел слова султана Мехмеда[2405] обреченным на казнь константинопольским вельможам: «О народе безумный! Где ваш прежде бывший разум? Ибо сим сокровищем не точию мне, но и не вем кому, могли бы есте не токмо отпор учинити, но и одолети». Не без удовольствия сообщил историк и сведения о том, как сами султаны стали прятать под землю огромные богатства, явно готовя себе погибель.

Грозная армия, по мнению Лызлова, стоила очень дорого, требовала современного вооружения, наилучшего снаряжения и щедрого снабжения. Если, конечно, государство не стремилось к погибели. Эта мысль вскоре стала неотъемлемой частью петровской идеологии «государственной пользы», созданной в противовес концепции царя Федора Алексеевича о «пользе всенародства». Надо ли говорить, что состоящему на военной службе дворянству требовался царь-полководец: «бодроосмотрительный» и благочестивый законный монарх, который, советуясь с синклитом, однако самодержавно повел бы страну к новым территориальным приобретениям, подобно излюбленному Лызловым Ивану Грозному.

Не скрыл автор и восхищения перед властью великих султанов-завоевателей, поддерживавших в армии железную дисциплину и постоянную готовность к войне. Но мы