страха двух слов связать не могла». Что же? Я вновь видел моего дорогого шефа. А письмо кончалось так: «Ведь в том, что я закончила Университет, прежде всего ваша заслуга, т. к. меня очень трудно столкнуть с места. И я вам очень благодарна, что вы меня столкнули. Где бы я ни была и как ни сложится моя дальнейшая жизнь – я всегда с благодарностью буду вспоминать вас, ваши советы, наставления. Долгих вам лет, дорогой Алексей Леонидович!» Да, с долгими летами что-то не получилось, но дело не в этом. Лида Царанова поехала работать в Братск в филиал какого-то института лаборантом кафедры политэкономии. Стоило учить латынь и греческий! Но дело даже не в этом. Она многому научилось: «Университет дал, конечно, большие знания для работы в школе. Я почувствовала это, когда была на практике. При подготовке к уроку возникает рой мыслей, приходится отбирать, что надо…» Я чувствовал: университет снял провинциализм, научил думать. «Опять я к вам обращаюсь с традиционным вопросом: что делать дальше?» Заниматься Древней Историей не пришлось, оставалась История Партии, философия, политэкономия. «Чудесное слово марксизм – ленинизм, прекрасно – Марксистско-Ленинская партия, но практика… вот этой самой партии, здесь приходится только вздохнуть… У нас, что? Все так хорошо и нам не о чем думать, а вообще, что это за пребывание разумных существ без мысли?» И дальше Лида удивлялась: идеологически мы сделали шаг назад сравнительно с героическими двадцатыми годами. Почему хищнически уничтожают природу, плохо строят города, почему столько индивидуализма, почему в городах не разводят цветов, хотя для этого нужно каждому шевельнуть лопатой? И много, много всяких почему. «Почему не хотят распутать узел, который затянулся культом личности? Разве у нас нет сил научных?» Я болел и не мог активно переписываться. Но я знал одно: правильно сделал, что направил Лиду Царанову в МГУ. Исторический факультет хорош хотя бы тем, что учит ставить вопросы.

Узнав о моей болезни, Лида Царанова написала: «Я глубоко убеждена, что на всех, с кем вы соприкасаетесь в работе, оставляете глубокий след, а тем более на студентов. Поэтому относитесь, пожалуйста, к себе повнимательнее, я очень прошу вас!» Совет запоздал. Я получил его, с трудом выцарапываясь из инфаркта. Но в общем я не очень боялся за себя. Это могут подтвердить все. Может быть, и потому что после меня осталась и Лида Царанова, которая писала: «Мне бы очень хотелось всегда вас знать таким, каким вы были во Фрунзе, даже, если вам будет 100 лет. Я знаю, что в вас сохранится даже в этом возрасте облик прежнего Алексея Леонидовича». Ну что же? Хорошо.

1959 год был плодотворным. Кроме тех работ, о выходе которых я уже писал, вышла статейка в «Блокноте агитатора» – «Происхождение христианства и его сущность», 28 июня по радио передали мой очерк «Материалисты древности в борьбе с религией». Встретил меня Кузьма Федорович Чубаров, рассказал: «Еду в машине, включил радио, слушаю и думаю: знакомый стиль, такой знакомый стиль. Где я его слышал? А в конце передают, что автор вы. Ну я и вспомнил, где с таким стилем встречался!» Это было приятно. Но именно в 1959 году я выступил в соавторстве со статьей в «Советской Киргизии» (8 апреля) «Школам квалифицированные кадры». В ней декан факультета Киргизского языка и литературы Джакубов, С. Умурзаков, заместитель директора института Елкин и я опровергали измышления двух молодцов из КирГУ (Чокушева и Семенова), предлагавших со страниц той же газеты закрыть заочный пединститут. Мы с полным основанием констатировали: «Совершенно ясно, что заочный пединститут является сложившимся учебным, методическим и научным центром, располагающим квалифицированными кадрами, вполне способными решать новые задачи, в связи с перестройкой высшего образования». Как бы самоуверенно эти слова ни звучали, они соответствовали действительности, т. к. по сравнению с КирГУ наш институт мог считаться «сложившимся учебным, методическим и научным центром». В сравнении же с Чокушевым и Семеновым мы действительно являлись квалифицированными кадрами, способными решать какие угодно задачи. Все ведь надо оценивать в сравнении. Так или иначе, но о закрытии института заговорили громко. Я не верил в возможность такого исхода. Ведь дорогой Никита Сергеевич надрывался от похвал в адрес заочного обучения, по-моему, он даже ссылался на свой личный опыт. Впрочем, опыт у него был во всех областях: в скрипичной музыке, в шахтерском деле, в военном искусстве. Во время одного из пленумов он как-то заявил К. Е. Ворошилову: «Ты маршал, а я генерал!». Я читал это в какой-то стенограмме для служебного пользования. Ну, пожалуй, как полководцы, они были сравнимы. В области искусствоведения, вероятно, тоже. Лучший, но опальный, стрелок, как известно, живя в тоске и гусарстве, тоже утверждал какие-то художественные выставки. Так вот, я и не верил в закрытие нашего института: надеялся на логику. А напрасно: Н. С. Хрущев «Науки логики» идеалиста Гегеля не читал. И все остальные, следуя материалистическим симпатиям быстрого на решения и их отмену первого секретаря и премьера, тоже с логикой не считались. Я писал, что Сталин был догматиком и метафизиком. Н. С. Хрущев был сверхдиалектиком: у него отрицания следовали за отрицаниями, как пулеметные очереди. Мне бы это знать, меньше бы я ошибался. И мой друг Иван Гришков – тоже. А то мы все лезли со своей логикой. Заместитель директора Института и зять заместителя председателя президиума Верховного Совета Киргизской ССР – Елкин говорил: «Институт закроют», а мы с Гришковым не верили. Дело и в том, что Елкин был трепачом и предсказывал все – от закрытия института до наступления третьей мировой войны. Поскольку его политические прогнозы, как правило, не подтверждались, то мы не верили его предречениям и о закрытии института. Нарынбаев мне говорил: «Берите отпуск творческий, езжайте на месяц в Москву. Потом такого не будет». Я отвечал: «Некогда! Надо подготовить сессию, пересмотреть планы». Сессию подготовили, планы пересмотрели. А летняя сессия 1959 года оказалась последней. Очень по сволочному обошлись с мастерами логики – Гришковым и мной – хорошо к ним относившиеся работники министерства просвещения Киргизской ССР и ЦК КП Киргизии. Я обращался к заместителю министра Н. Х. Абдуазизовой. Считалось, что она ко мне благоволит. Абдуазизова отвечала: «Не беспокойтесь». Такие уверения плюс логика заставляли не верить в возможность закрытия института. Скептический Гришков пошел к нашему общему другу А. Каниметову, заведывавшему отделом науки и культуры ЦК КП Киргизии. Старый однокашник, как нередко подчеркивал глава науки и культуры, принял Ивана Григорьевича приветливо и неофициально. Говорил прочувствовано: «Григорий Иванович, ну что ты беспокоишься. Цел будет