Шрифт:
Закладка:
Пленум, осудивший антипартийную группу, мы с Иваном Григорьевичем обсуждали достаточно бурно. Я полагал, что торжествует справедливость: Молотов, Каганович, Маленков, с моей точки зрения, получили по заслугам. Прочая брашка и примкнувший к ним Шепилов вообще никаких чувств у меня не вызывали и внимания не заслуживали. Иван Григорьевич к этому времени очень отрицательно воспринимал Хрущева и считал, что с Молотовым, по крайней мере, поступили несправедливо. Вообще его отношения к Никите Сергеевичу менялись постепенно. Вначале он обрушился на Миркина, усомнившегося в высоких достоинствах Хрущева, но потом превзошел в своих сомнениях Абрама Ильича. Я к Хрущеву относился всегда неизменно: считал, что он неплохой мужик, но его портят скверные советчики, каждый в своей области: в искусстве мастера вроде Локтионова, в литературе смельчак Шолохов и т. д. С переменой влияния менялся Хрущев. Виталий рассказывал: литературные подонки облаяли перед Хрущевым Пастернака, потому он так болезненно воспринял «Доктора Живаго». Но однажды он спросил мнение Твардовского о Пастернаке. Талантливый и порядочный Твардовский сказал: «Никита Сергеевич, вы меня поэтом считаете?!» «Ого-го-го!» – ответил чувствительный к скрипкам любитель искусства. Твардовский продолжал: «Так вот, я и в подметки не гожусь Пастернаку». После этого Пастернака издали правда уже посмертно. Посмертная реабилитация у нас очень вошла в моду. Получалось так, как в пьесе Бернарда Шоу «Святая Жанна». Казненная и реабилитированная Жанна явилась во сне Карлу VII и спросила, хочет ли он ее воскресения? Испуганный король замахал руками и попросил не делать глупостей, не возвращаться в этот грешный мир. Публика в театре им. Ленинского Комсомола, я в том числе, бурно реагировала на эту пьесу. Точно так же, как на реплику шута из «Короля Лира»: «У безумных королей слепые проводники!»
Деятельность Н. С. Хрущева я не собираюсь оценивать: он сделал много хорошего и много дурашливого. Последнее обстоятельство объясняется недостатком образования. Но у него были бесспорно добрые намерения: мир праху его!
Все-таки нельзя не охарактеризовать некоторых последствий его деятельности. Желая всем всего лучшего, он дал широкую самостоятельность союзным республикам. Результат не замедлил сказаться: все мы, приехавшие во Фрунзе, стали чувствовать себя иностранными специалистами. Я даже стал посещать кружок по изучению киргизского языка. Во время одной из коллегий министерства просвещения заместитель министра т. Джаманкулова, занятая чисткой ногтей, бросила, не глядя на меня: «Кац несколько лет живет в Киргизии и не может изучить киргизский язык, это неуважение к киргизскому народу!» На это я возражать не стал, но, когда заместитель министра стала говорить, что исторический факультет выпускает безграмотные кадры, я все-таки заметил: «Зачем же так ругать учебное заведение, которое недавно сам закончил?» Товарищ Джаманкулова в тот момент про это запамятовала. Теперь вспомнила, открыла рот, но так его от неожиданности и не захлопнула. Даже такой умный человек как Умурзаков вдруг стал высказываться за национальные кадры, а на мой вопрос, что он намерен делать со мной, ответил «Не все сразу!» Так оборачивались добрые намерения дорогого Никиты Сергеевича. И еще: ах, как он много сделал для развития заочного обучения. Но результат его деятельности оказался совершенно неожиданным: осенью 1959 года был закрыт наш заочный пединститут. Произошло это в тот самый момент, когда КГЗПИ и УИ стал действительно институтом. Но обо всем по порядку. Осенью 1957 года я провел обычные Государственные экзамены.
1957–1958 год был насыщенным и плодотворным. Институт находился на подъеме. Коллектив наш несколько изменился. Спецпереселенцев (это было очень хорошим делом Хрущева) реабилитировали, и они уехали на Кавказ, увозя даже прах мертвых. Уехал Лайпанов, уехала Т. Т. Мальсагова. Ей мы устроили хорошие проводы. Купили хрустальную вазу, я произнес речь, поцеловал ей руку. Тамара Тонтовна поплакала и поцеловала меня. Мы расстались друзьями, мне достался курс «Средних веков». Из других событий, пожалуй, заслуживают упоминания такие (хронология, может быть, нарушена): Шелике защитила кандидатскую диссертацию. Все мы радовались, подарили ей вазу и авторучку. Она прочувствованно сказала: «Спасибо! Как хорошо, что сложилась традиция дарить подарки защитившим диссертацию!» Потом она разошлась со Скляром и вышла замуж за Юру Луканцевера. Травка была несколько старше его и, как женщина, с моей точки зрения, ничего завидного не содержала. Я был уверен, что Луканцевер, утратив девственность и осмотревшись, покинет Травку. Здравый смысл подсказывал именно такой исход. Но случилось все гораздо хуже. Брошенный Шелике, славный парень Юра Луканцевер повесился в октябре 1970 года. Я увидел в темноте сарая его вытянутое тело, висевшее на тонкой белой веревке, на которой сушили белье. Потом он лежал в гробу – большой, спокойный, умиротворенный. Шелике казалась удивленной тем, что раз в жизни Луканцевер распорядился собой по собственному желанию и усмотрению. В смерти Луканцевера виновата только Шелике. Могла ли она жить по-другому? Безусловно!
Поначалу я очень жалел покинутого Скляра. Однажды он ко мне зашел и сказал: «Послушай, как ты думаешь, жениться мне или нет?» Я ответил: «Конечно – нет! Неужели тебе одного раза мало?» Скляр согласился: «Ты прав!» – и добавил, пригорюнившись: «Я пришел, чтобы пригласить тебя на свадьбу!» Такой уж нрав был у Скляра. Женя и я пошли на свадьбу и хорошо попраздновали. И. М. Скляр приступил к очередным делам. А их, как всегда, было множество. К 1958 году мы подготовили новое издание «Методических указаний». На этот раз в них были включены темы контрольных работ по общественным дисциплинам. Авторами числились Б. Оморов, Н. П. Нехадкин, С. А. Токтогонов, А. Давлеткельдиев и многие другие. Все это редактировали и чертыхались и более того Скляр, Гришков и я. В том же году Фрунзенское общество по распространению политических и
