Шрифт:
Закладка:
Вот меню заказанного им обеда, это самая доподлинная правда, как и все последующее.
И то было меню для него одного.
Я в тот момент страдал острым воспалением желудка и мог съесть только немного овощного супа и крылышко жареной курицы.
Сотня остендских устриц.
Дюжина бараньих котлет.
Утенок с брюквой.
Пара жареных куропаток.
Рыба-«соль» по-нормандски.
Не считая закусок и таких прихотей, как сласти, фрукты (в частности, дуайенские груши, которых он съел больше дюжины); и все это орошалось тонкими винами самых знаменитых марок.
Затем последовал кофе с ликерами.
И все было беспощадно уничтожено!
Не осталось ни крошки, ни косточки!
Окружавшие нас люди были ошеломлены.
Никогда не видели они столь невероятного аппетита!
Пока он ел, язык его работал своим чередом, и самые удачные словечки, самые остроумные шутки то и дело слетали с его уст.
Наши соседи прекратили разговоры и начали прислушиваться.
Если на концерте в консерватории он царил над блестящим собранием одним лишь величием своего духа, то здесь он царствовал вдвойне: во-первых, благодаря непомерному своему аппетиту, во-вторых – благодаря своему неистощимому остроумию.
Закончив трапезу, он вдруг шепнул мне:
– Кстати, деньги у вас есть?
Я остолбенел!
Он, пригласивший меня отобедать в кабаре, не имел денег, чтобы заплатить по счету!..
– У меня при себе что-то около сорока франков, – отвечал я. – Этого не хватит. Передайте мне пять франков.
Я сделал вид, будто поднимаю что-то, упавшее под стол, и сунул ему в руку монету в сто су; я был крайне заинтригован и терялся в догадках, как собирается он оплатить посредством такой безделицы безусловно солидный счет. Недоумение мое длилось недолго.
– Счет! – потребовал он громовым голосом.
Гарсон направился к кассе и вернулся с длинной бумажкой, которую и на сей раз протянул мне…
Вот что значит быть одетым, как помощник префекта!
Я сделал знак непонятливому служителю, что он должен подать счет моему сельскому буржуа, что и было поспешно исполнено с почтительным наклоном головы.
Бальзак не глядя берет счет, вытаскивает карандаш и пишет внизу несколько слов; затем зажимает счет вместе с пятифранковой монетой между большим и указательным пальцем и с великолепным апломбом говорит гарсону:
– Это для вас, гарсон, а эту бумажку передайте кассирше; скажите: от господина Оноре де Бальзака!
При этом прославленном имени, произнесенном весьма членораздельно, звучным голосом, все головы повернулись к нам…
А он величественно поднялся, взял свою шляпу, я – свою, и вышел из ресторана, как простой смертный…{597}
Приложение 2
А. де Ламартин[187]
Из книги «Бальзак и его сочинения»
Бальзак! – вот имя поистине великого человека! Великого человека, созданного самою природой, а не волею человеческой! «Я человек, – говорил он, – и когда-нибудь смогу добиться не только литературной известности, но и прибавить к званию великого писателя звание великого гражданина – такое честолюбивое стремление тоже может соблазнить!» (Письмо к его сестре и другу, г-же де Сюрвиль, 1820 г.)
Бальзак имел право так думать о себе и так оценить себя перед богом и перед сестрою; в нем было все: величие гения и величие нравственное, бесконечное благородство таланта и бесконечное разнообразие способностей, богатство самоощущений, изысканно тонкая впечатлительность, женская доброта, мужская сила воображения, мечты бога, всегда готовые обмануть человека… словом – все, кроме способности соразмерять идеал с действительностью! Все его несчастья, а они были велики, как и его характер, проистекали от этого избытка, величия его таланта; они превосходили не его ум, безграничный и всеобъемлющий, они превышали возможности человеческие: вот подлинная роковая причина его взлетов и падений. То был орел, взор которого не охватывал пределов его парения.
Выпади на долю Бальзака счастье Наполеона – и он достиг бы своей цели, ибо мог свершить то, о чем мечтал.
«Реальное тесно, возможность бескрайна» – как я сам когда-то писал.
Исполинский дух, терзаемый скудным счастьем, – вот точное определение этого несчастного великого человека.
Нам, испытавшим печальную радость жить с ним рядом и быть его современниками, надлежит говорить о нем всю правду, и мы не должны приписывать этому редкостному человеку ошибки его судьбы.
Не об авторе говорю я так, а о человеке: человек в нем был в тысячу раз шире, чем писатель.
Писатель пишет, человек чувствует и думает. Именно по тому, как он чувствовал и думал, я и судил всегда о Бальзаке.
Первый раз я увидел его в 1833 году; я подолгу жил тогда вне Франции и тем более был далек от мира литературного полусвета, о котором рассказал великий сын великого Александра Дюма. Я знал только классические имена нашей литературы, да и то очень мало, за исключением Гюго, Сент-Бева, Шатобриана, Ламенне, Нодье, и как крупных ораторов Лене, Ройе-Коллара; все перипетии жизни Парижа – военные, театральные или романические – были мне чужды: я не бывал за кулисами, не прочел ни одного романа, кроме «Собора Парижской Богоматери». Мне было известно лишь, что существует молодой писатель по имени де Бальзак; что он проявил себя как здоровый, самобытный талант.
И вот мне случайно довелось прочесть две-три страницы Бальзака, глубоко взволновавшие меня энергией правды и возвышенностью настроения. И я сказал себе: «Родился человек. И если общественное мнение его поддержит и несчастье не доведет его до парижской сточной канавы, он станет когда-нибудь великим человеком!»
Некоторое время спустя я снова встретил его на обеде в небольшом интимном кругу в одном из тех нейтральных домов Парижа, где встречались тогда, как в приюте старины, независимые умы всех оттенков. Это было у человека, сумевшего создать в ту пору газету «Пресс». «Пресс» – детище Эмиля де Жирардена, – осмеивая с большим талантом ложные страсти и общие банальные места нашей оппозиции, обещала стать новым органом, и Эмиль де Жирарден в политике, а г-жа де Жирарден с ее тонкой насмешкой в литературе создавали этой газете двойной успех.
Г-жа де Жирарден знала о моем желании познакомиться с Бальзаком. Она любила его так же, как я сам был расположен его любить. Ни одно сердце и ни один ум не могли бы нравиться ей больше. Ее чувства жили в унисон с его чувствами: на его веселость она отвечала шутливостью, на его серьезность – грустью, на его талант в ней откликалось воображение. Он также чувствовал в ней существо высшей породы и подле нее забывал все невзгоды своего неустроенного бытия. Однажды я приехал к Жирардену очень поздно, задержавшись из-за прений в палате; и тут я сразу