Шрифт:
Закладка:
– Что, притомился? – продолжает наседать сосед. – Я, например, из Парижа всегда возвращаюсь утомлённым. Еду туда – бумажник во-о-от такой, аж разламывается, а когда обратно – каждый грош приходится считать. Весь выжатый, как лимон, какой-то обезвоженный… Возвращаешься, будто из пустыни…
Ну вот, опять пустыня. Наверное, так сходят с ума. Если сейчас свист не прекратится, тогда точно – хоть врача вызывай…
Внезапно всё стихло – и свист, и надоедливое бормотание соседа-балагура. Сделав короткий разбег, «боинг» стремительно взмывает вверх, оставляя позади муравьиный холмик Орли. Где-то там, за иллюминатором, гудит и рокочет надменный Париж. «Праздник, который всегда с тобой», неутомимо переваривающий в своём «чреве» людские судьбы. Сквозь муть плексигласа проглядывается яркое ожерелье ночного города. И по мере удаления оно становится всё меньше и меньше – пока не превращается в одинокую жемчужину в тёмной бездне океана. Ещё немного – исчезает и она.
Мерси, Париж! Прощай, Пустыня.
Хотя… до встречи.
Приложения
Приложение 1
Э. Верде
Из книги «Интимный портрет Бальзака»
…Для понимания нижеследующего надо сперва рассказать читателю, каким образом Бальзак сочинял свои произведения.
Прежде чем написать одну-единственную строчку какой-нибудь книги, он обдумывал и приводил в порядок в уме все: сюжет, общий ход действия, эпизоды, перипетии; он определял место действия, скрупулезно его описывал, строил в своей голове мизансцену – это было его детище, и он ласкал, наряжал его с ревнивым тщанием; он выявлял физиономию каждого персонажа, жившего в его воображении, и наделял их отличительными чертами по своей прихоти как в отношении характера, так и внешности, расставлял их по местам, причесывал, одевал и заставлял действовать соответственно с ролью, им предназначенной, – и все это прежде, чем взять в руку перо. Разумеется, на этом предварительном этапе произведение было еще не оформлено, но оно уже существовало; перо было для Бальзака лишь орудием закрепления замысла на бумаге и разработки деталей.
Наконец он начинал писать!
И быстрое его перо (он пользовался только вороновыми перьями) так и летало по бумаге; на одном дыхании он доводил работу до конца.
Это было творение еще не завершенное, но уже весьма ясно обозначенное, над полученным эскизом он производил дальнейшую кропотливейшую работу, исправляя и уточняя его. Он не только вычеркивал и улучшал отдельные фразы, на что уходили многие дни, не только менял местами главы или уничтожал их, чтобы освободить место для других глав, не только придумывал новые разделы, которые почитал необходимыми для логики действия либо объяснения какого-нибудь места, которое без того осталось бы неясным; в этой неслыханной работе листки бумаги превращались в своего рода карточную колоду, которую раскладывает искусный игрок, делая вид, будто смешивает карты.
Такая-то глава, предназначенная для конца или середины произведения, займет место в начале, а другие главы, наоборот, будут переставлены в конец: будут написаны новые пассажи, чтобы оправдать эти изменения и чехарду различных набросков. Фрагменты неоспоримо значительные будут оттеснены на задний план, а другие, казалось бы, второстепенные, займут видное место, в коем прежде им было отказано; такое-то описание, такие-то сцены, разработанные с великим тщанием, словно резное изделие из слоновой кости, окажутся изгнаны, затем снова призваны, затем отброшены окончательно.
Только после завершения этого труда, вернее, ряда различных трудов, рукопись достигнет готовности.
Но сейчас вы увидите, что для этого писателя значит готовая рукопись.
Он наконец-то отдает в типографию переписанное набело произведение, готовую рукопись. Ею завладевают рабочие; они не читают, они разбирают по складам, ежеминутно запинаясь, нередко они вынуждены угадывать слова, обозначенные лишь наполовину, прочитывать слова и вовсе не написанные.
Это, конечно, нелегко, но это еще только начало!
Но вот типографский набор окончен, оттиск передается корректору, и тот с помощью человека, следящего по рукописи, прочитывает его, если может, и добросовестно устраняет все огрехи, сделанные рабочими, например, переставленные, перевернутые или лишние буквы, пропуски, повторы слов и так далее.
Труд корректора делает наконец возможным для прочтения то, что прежде прочитать было нельзя.
После окончания правки автору посылают новые оттиски, набранные в колонку посреди широких листов бумаги, что называется гранками или корректурой.
Автор получает наконец свою рукопись, набранную типографскими литерами, он может прочитать свою фразу в напечатанном виде.
Для всякого другого писателя это уже хорошо отработанное, почти завершенное произведение, но для Бальзака только тут и начинается работа, причем работа беспримерная.
Между каждыми двумя фразами втискивается новая фраза, между каждыми двумя словами новое слово, так что строка превращается в страницу, страница в главу, а то и в целую четверть, треть тома.
Поля, интервалы между строками испещряются поправками, вычерками, вставками, извилистая линия указывает рабочему путь, по коему должна пойти правка; другая линия прокладывает дорогу к новой строке, требующей для себя места; все эти линии перекрещиваются, запутываются так, что могут привести в отчаяние самого внимательного человека. Это какая-то ткань из линий, целый лабиринт отсылок, ни на что не похожий, разве что на предыдущую либо последующую корректуру.
Это напоминает труд паука, только паутина здесь гораздо гуще и каждая нить таинственным путем ведет к мысли или дополнению мысли; лабиринт на первый взгляд кажется бессмысленным и бесконечным, без входа и выхода, но типографские рабочие, знающие своего Бальзака, как-то из него выбираются, потратив на это больше времени, чем потребовалось бы для трехкратного набора всего произведения.
Наконец дело сделано; автору посылается новая корректура, на сей раз постраничная, то есть разбитая на страницы с определенным числом строк на каждой; и после двух или трех новых правок и серии изменений, результат которых обычно ограничивается ниспровержением первоначальной идеи и построением при помощи новых средств выражения некой другой идеи, совершенно отсутствовавшей в первоначальных оттисках, получаем наконец книгу, отнюдь не свободную от опечаток.
Вот таким образом наш великий писатель исправлял, дополнял и без конца переделывал свои рукописи.
В печатнях его имя стало жупелом для типографской братии, весьма язвительной, а главное, нетерпимой ко всякого рода препонам.
Отсюда же рождались и ссоры его с издателями и владельцами журналов, ведь им приходилось платить огромные деньги за правку.
Маленький этот недостаток с течением времени привел к таким скандалам, что Бальзак счел необходимым оправдываться.
«В каждой области искусства имеются свои трудности, – говорил он, – и каждый художник работает по-своему, так же как каждый боец на свой лад нападает на быка. Господин Шатобриан производил невероятные изменения в
