полюбить его так, [как мужчину], хотя и сожалею об этом», – вспоминал Грев. Он жил у Рудольфа в Париже («Забудь про отель! Ты мне нужен двадцать четыре часа в сутки»). Но спал в гостевых апартаментах Нуреева. Правда, иногда Кеннет, сам того не сознавая, вводил его в заблуждение – то кладя руку на колено Рудольфа, то соглашаясь потереть ему спину во время ежедневного ритуального омовения. По словам Грева, «это было все равно что потереть спину отцу. [Рудольфу] нравилось, когда я сжимал его голову, и он просил меня стиснуть ее крепче. Но он никогда не доводил дело до какой-то непристойности».

Пребывание Грева в Парижской опере оказалось недолгим. Он станцевал только в двух спектаклях «Лебединого озера», с Нуреевым в роли злого волшебника Ротбарта. А затем «этуали» труппы отказались выступать с Кеннетом, ссылаясь на его неопытность и чужеродный статус. В один из вечеров, в антракте между актами «Лебединого озера», партнерша Грева Элизабет Платель наотрез отказалась с ним танцевать. Разъяренный Рудольф выбранил балерину в ее уборной и заявил, что больше не желает ее видеть в своих балетах. Платель проплакала все па-де-де Черного лебедя.

Решительно отстаивая свое право задействовать Грева в качестве приглашенной звезды, Рудольф сказал репортеру: «Если хоть раз уступишь, тобой примутся управлять профсоюзы». Но, скорее всего, им управляла влюбленность в Грева, фамилия которого, по иронии судьбы, означает в переводе с французского «забастовку». Столкнувшись с широким сопротивлением, Нуреев был вынужден уступить. Но своей ошибки так и не признал, хотя, со слов Евгения Полякова, «понимал, что был не прав». Впервые Рудольф позволил своему личному пристрастию возобладать над его профессиональным суждением. Срок контракта Нуреева-худрука истекал, и он вступил в переговоры со своим старым другом Пьером Берже, новым директором Парижской оперы. Маленький, но волевой и неуживчивый человек, который, по свидетельству одного из коллег, «не любил делиться властью», Берже уже уволил Даниеля Баренбойма с поста музыкального и художественного руководителя новой Оперы Бастилии. Он продлил контракт Нуреева, но, по словам Игоря Эйснера, преисполнился решимости «крепче держать его на поводке», ограничив в свободе действий. Берже поставил Нурееву три условия: он был обязан проводить в Париже шесть месяцев в году; он мог формировать только первый исполнительский состав любого балета, который ставил, и он должен был согласовывать все свои шаги с Жан-Альбером Картье – администратором, которого Рудольф не терпел. Нуреев постарался отстоять свою независимость как худрука и право на свободу выступлений и гастролей как танцовщика; он названивал по ночам Игорю Эйснеру и Андре Ларкви и жаловался на Берже, он привлек к переговорам Марио Буа, распоряжавшегося его гонорарами за хореографические работы. Все они были убеждены: Берже не хотел оставлять Рудольфа в должности худрука. «Конечно, он не стал бы звонить в полицию, если Рудольф пробыл в Париже пять месяцев вместо шести», – подтвердил Эйснер. А сам Рудольф, хотя и жаждал работать дальше, но демонстрировал в ходе переговоров «практически влечение к самоубийству». По свидетельству Эйснера, Берже и его сторонники в Опере и министерстве культуры сходились во мнении: «Если Нуреев подпишет контракт, мы его оставим, а если нет – и слава Богу!»

Переговоры затягивались, и Рудольф продолжил работать без контракта. Тем летом, проигнорировав жалобы Берже на то, что его частые отлучки якобы деморализовали труппу, Нуреев отправился в Мехико с новой группой «Друзей», среди которых был Кеннет Грев. В Мехико они дали четыре представления в фешенебельном ночном клубе на полторы тысячи мест. Грев танцевал в «Празднике цветов в Дженцано», в котором в свое время блистал Эрик Брун. Рудольф свозил Грева в Венецию и в свой новый дом на Ли-Галли – небольшом архипелаге из трех скалистых островков у итальянского побережья близ Амальфи. Нуреев всегда мечтал иметь дом на море и после многолетних поисков в окрестностях Капри влюбился в Ли-Галли с первого взгляда. Переговоры о покупке в 1988 году вел от его имени Луиджи. «Они непередаваемо прекрасны, – сказал ему Рудольф. – Как лодка посреди моря». На островах не было водопровода, зато у них была идеальная история: прежде они принадлежали Леониду Мясину, протеже Дягилева и легендарному танцовщику и хореографу Русского балета, у родственников которого Нуреев и выкупил их за миллион четыреста тысяч долларов[311]. Гомер обессмертил острова Лунго, Бриганти и Ротонду, сделав их обителью сирен, чье волнующее пение сводило моряков с ума и обрекало на гибель в морской пучине. Одиссей сумел не поддаться их зову, только повелев привязать себя к мачте корабля. Позднее острова служили местом заключения, а в XVII веке – пиратским логовом. Мясин потратил массу энергии и большую часть своих денег, чтобы сделать эти пустынные островки пригодными для полноценной жизни. Местные жители отзывались о нем как о «сумасшедшем русском, купившем скалистый остров, на котором могли обитать только кролики». Со временем Мясин не только построил там для себя виллу (по проекту Ле Корбюзье), но и разбил четыре террасных сада с плодовыми деревьями, соорудил лодочный сарай, обустроил четыре пляжа и гостевые и реставрировал маяк и сторожевую башню XIV века, дополнив ее колоннами из каррарского мрамора и танцевальной студией с дощатым полом из сибирской сосны. Воздвигнутый Мясиным театр под открытым небом впоследствии разрушил шторм, и вступивший во владение островами Рудольф задался целью его восстановить. Он надеялся продолжить дело Мясина и превратить Ли-Галли в художественный центр, о котором тот мечтал. «Остров должен ожить, – говорил Нуреев. – Сюда могли бы приезжать хореографы, а также танцовщики, чтобы учиться, развивать хореографию, преподавать».

Лежавший в получасе плавания на лодке от Позитано и труднодоступый, когда море было неспокойно, архипелаг Ли-Галли тем не менее находился достаточно близко от побережья, чтобы гости часто просыпались от пронзительных гудков туристских катеров и женских голосов, обсуждавших на разных языках острова знаменитого русского танцовщика Рудольфа Нуреева. В августе им докучали москиты. Но, сидя на обеденной террасе, обставленной креслами и столами, чей дизайн разработал сам Мясин, Нуреев мог любоваться морскими просторами. И, наверное, ощущал то же, что испытывал и прежний владелец, когда писал, что «покорен красотою вида на море, с простирающимся вдалеке Салернским заливом… Я чувствовал, что здесь мог бы найти уединение, в котором нуждался, откажись я от изнуряющего давления избранной мною карьеры».

В соседней комнате старинными изразцами было выложено по-арабски имя матери Рудольфа. За последующие два года Нуреев покрыл изразцами все внутренние стены (большая часть изразцов была доставлена на кораблях из Севильи). Из Японии Рудольф выписал опреснительную установку для подводки питьевого водоснабжения. Такими мерами по обустройству Ли-Галли