и репортеров со всего земного шара. В аэропорту его встретила Тамара, двадцать восемь лет назад проводившая его в Париж; вместе с ней была Алла Осипенко, балерина Кировского театра, последней видевшая танцовщика в Ле-Бурже в день его побега. Тамара предполагала, что Рудик будет «плохо танцевать», но оказалась не готова к «совершенному отсутствию энергии» в нем. Когда она позвонила Нурееву в гостиницу «Ленинград», он пожаловался ей, что Виноградов не предложил ему ставить в Кировском какой-нибудь из его балетов. На генеральной репетиции Рудольф разозлился на Тамару за то, что она усомнилась в верности выбора им костюма: оголявший колени килт, по ее мнению, только «уродовал его и подчеркивал недостатки». Тамара не забыла, каким Нуреев был в Ленинграде и сколько времени проводил, обдумывая мельчайшие детали своих костюмов. Прежде он никогда не пренебрегал такими вещами. А теперь «он стал другим Рудиком. Меня это очень расстроило», – обронила потом Тамара.

Встреча с близнецами Романковыми, Любой и Леонидом, прошла на более радостной ноте. Рудольф пообедал у Любы, пригласил ее на день рождения Филлис Уайет и поручил ей и Дус купить какой-нибудь особый подарок для Дудинской, которую он – как и Сергеева – тепло поприветствовал при посещении Ленинградского училища им. Вагановой. Преследуемый репортерами, Рудольф постоял в пятой позиции в бывшем классе Пушкина и обошел музей училища, полюбовавшись своими фотографиями и снимками Барышникова и Макаровой, недавно вывешенными на «стене перебежчиков», как неофициально окрестили новую инсталляцию.

И все-таки поездка оказалась сопряжена с массой неудобств, питание было скудным, если не считать приема с ризотто и кьянти, который Луиджи устроил для Рудольфа в итальянском консульстве. На следующее утро Луиджи застал Нуреева в холле гостиницы рассматривавшим фотографии Ли-Галли. «Почему мы не возвращаемся в Италию? – спросил Рудольф. – Что мы здесь делаем?»

«Но это же твоя страна», – возразил Луиджи.

«Нет, – ответил Рудольф. – Это уже не моя страна».

Возвращение на бывшую родину произвело на Нуреева гнетущее впечатление. «Мы разговаривали, смеялись, обнимались, но настоящего общения не получилось», – разоткровенничался он позднее. Люди, приходившие его повидать, его поклонники «выглядели так, словно вернулись из ГУЛАГа. Чужие, жалкие, потрепанные старики… Это удручало…» Да и труппа Кировского показалась ему поблекшей: «Они ездят на Запад, но ничего не видят».

Рудольф выступил второй раз 19 ноября и поспешил вернуться в Париж. Там он «с грустью» рассказал о своем визите Евгению Полякову. «Я показал им себя не таким, каким был прежде, а таким, какой я сейчас», – посетовал он.

Отношения Нуреева и Пьера Берже зашли в тупик. Через несколько часов после возвращения в Париж Рудольф встретился с Берже, чтобы раз и навсегда разрешить их конфликт. «Он сказал, что хочет остаться в Опере, но просил меня дать ему время, чтобы съездить в Штаты и станцевать в мюзикле “Король и я”, – вспоминал Берже. – Я ответил, что ему придется сделать выбор». На следующий день, 22 ноября, Рудольф оставил пост directeur de la danse. Он согласился на должность главного балетмейстера с меньшей административной ответственностью, оговорив себе право ежегодно ставить новый балет и лично репетировать две свои постановки. Нуреев терпел, пока мог, но в конечном итоге отказался склониться перед авторитетом Берже. И хотя Берже потом категорически отрицал, что они когда-либо ссорились и Рудольф был вынужден уйти, сам Нуреев говорил как уволенный, драматически восклицая перед репортерами: «Меня предали, как Никию в “Баядерке”».

Рудольф остро переживал свой уход; каждый вечер он звонил Шарлю Жюду и расспрашивал о труппе. Он полагал: все, что он сделал для нее, не оценили по достоинству. А известие о том, что его преемником назначили 31-летнего Патрика Дюпона, привело его в ярость. Едва ли Нуреева удовлетворил бы любой другой выбор, однако Дюпона он считал всего лишь «славным мальчиком… с которым приятно поужинать». Но классического танца он, по мнению Рудольфа, не знал. За ужином с Мишелем Канези и предшественником Берже, Анри Ларкви, Рудольф не единожды повторил последнему: «Когда мы вернемся в Оперу…» Он надеялся, что Опера попросит его вернуться. И «желал этого всем сердцем», по словам Канези.

Одновременно с выступлениями в мюзикле «Король и я» в Калифорнии Рудольф гастролировал со своей группой «Нуреев и друзья» по городам США, Канады и Мексики. Оба тура организовал Эндрю Гроссман из престижного агентства «Коламбиа артистс менеджмент», которого друзья Рудольфа прозвали «гробовщиком» из-за его вечно скорбного вида и темных костюмов. С Рудольфом Гроссман познакомился в 1984 году через Сандера Горлински и уже успел организовать для него несколько гастрольных туров по Америке. А незадолго до этих выступлений Гроссман занялся ангажементами Рудольфа. Спустя двадцать семь лет Нуреев уволил Горлински, своего прежнего агента и менеджера. Его рассердили уговоры Горлински не покупать Ли-Галли и очередную квартиру, примыкавшую к той, что уже была у него на набережной Вольтера. Рудольф также обвинял Горлински в том, что тот не стремился продлить его «жизнь в танце», и отказывался прислушиваться к его советам – не истощать себя гастролями с ежедневными переездами. «Рецензии [критиков] становились все хуже и хуже, – вспоминала Джейн Херманн, – и Горлински был единственным, кто ему говорил: “Сбавьте обороты. Не теряйте Париж”».

В отличие от Горлински – старомодного, воспитанного и вежливого агента, умевшего тем не менее яростно торговаться и заключать сделки без всяких уступок, – Эндрю Гроссман был, по описанию Херманн, «феноменальным букером», пусть и «ничего не знавшим о балетном бизнесе». Он отлично сознавал цену нуреевской славы и умело извлекал из нее выгоду. Гроссман помогал Рудольфу оставаться на сцене, обеспечивал ему по двадцать тысяч долларов за выступление на закате его карьеры, а себе при этом – солидную прибыль. А Нуреев, хоть и сделал Гроссмана своим менеджером, предоставил тем не менее фирме Горлински и дальше заниматься своими европейскими банковскими счетами и налогами. Несмотря на собственные заявления о том, что Горлински его обкрадывал годами[313]. Впрочем, Гроссман быстро смекнул: когда речь шла о его деньгах, Рудольф «не доверял никому. Он терпеть не мог платить комиссионные и вообще платить кому-то за что-то». Рудольф постоянно требовал, чтобы ему самому платили наличными, и по прибытии в Нью-Йорк вручал Гроссману «мешок денег» (нередко по сто тысяч долларов мелкими купюрами), чтобы тот отвез их в банк. И хотя они так никогда и не заключили официального контракта, Гроссман до самой кончины Рудольфа управлял его финансовыми сделками, за исключением тех, что были связаны с Парижской оперой. Это было партнерство, «заключенное на небесах, – считала Херманн. – Много ли агентов могли обеспечить Рудольфа таким объемом работы и денег, как Гроссман?»