на порой нелестные отзывы. «Единственный критик – полный зал», – любил повторять Рудольф, перефразируя свое же собственное, но более раннее заявление: «Единственный критик – ты сам». Хотя многие ошибочно полагали, будто он просто не желает признать очевидное, Нуреев ясно сознавал: его физическое состояние ухудшается. Однако это не удерживало его ни от стремления постоянно бросать вызов старению и болезни, ни от нараставшего раздражения из-за отсутствия понимания и похвал, в которых он так нуждался. Впрочем, и неприкрытая лесть портила ему настроение. После спектаклей за кулисами всегда находились доброжелатели, распевавшие ему дифирамбы. «Но иногда он спрашивал меня: “Как это выглядело?” – вспоминал Луиджи Пиньотти. – Несколько раз я не отвечал, так как должен был сказать правду. Я не мог лгать Рудольфу. Поэтому отмалчивался… “Значит, выступил я скверно”, – бормотал он. “Это было всего лишь выступление, Рудольф, но бывало и лучше”, – говорил ему я. “Вот именно”, – бурчал он. И на этом разговор заканчивался. Но многие лгали ему до конца…»

Именно по причине того, что Рудольф так неотразимо блистал в молодости, зрителям не хотелось признавать его физический спад. В его старении отражалось их собственное возрастное выгорание. Нуреев все еще мог поражать своим артистизмом, его глубиной и поэтичностью, но его линии в танце, прыжки и скорость были уже не те. И все же, игнорируя все принятые законы ухода танцовщиков из профессии (даже лучшие из них редко выступали после сорока лет), Нуреев в свои сорок девять чувствовал: он еще многое может предложить зрителю. «Даже если бы его забрасывали тухлыми яйцами, он не ушел бы, пока ему хватало дыхалки», – подтвердила Линн Сеймур. Вместо того чтобы соревноваться с самими собой времен молодости, многие возрастные танцовщики избегали участия в традиционных полномасштабных классических балетах, предпочитая более драматические, но менее сложные в техническом плане роли. А Нуреев всегда танцевал на пределе возможностей, черпая силу в преодолении вызовов. Он продолжал исполнять свои самые трудные классические роли, как делали Дудинская и Фонтейн в возрасте за пятьдесят. Но карьера женщины в балете обычно более продолжительна – отчасти потому, что ее позвоночник не страдает от напряжения при подъеме чужого тела. Конечно же, артист не мог не сознавать: балет принадлежит молодым. (И ведь именно потому, что Сергеев в свое время не хотел сдаваться и продолжал танцевать, миновав свой расцвет, 23-летнему Рудольфу предложили заменить его на гастролях в Париже.) И тем не менее даже в 1989 году, когда ему был пятьдесят один год (как и Сергееву во время первых гастролей Кировского), репертуар Нуреева все еще включал «Жизель», «Лебединое озеро» и «Сильфиду». Доверенные коллеги, вроде Евгения Полякова, умоляли его сменить репертуар и танцевать характерные роли – более легкие и более подходящие для зрелого возраста. «Мы говорили о “Братьях Карамазовых”, “Короле Лире” и “Ричарде III”, а еще о некоторых пьесах Чехова. Но он ничего не желал слушать, – рассказывал Поляков. – Я пытался убедить его не делать постоянно двойных пируэтов, доступных молодому танцовщику, но он только отмахивался: “Если я не буду их делать, то вообще разучусь их выполнять”. Он хотел танцевать. И сознавал, что хочет. Никакой слабости. Травмированный или забинтованный, он все равно выходил на сцену. Его дух главенствовал над телом».

И лучшим доказательством этому стал его танец в «Дон Кихоте», данном в феврале 1987 года в «Ла Скала». Недавно возглавившая его труппу Патрисия Нири пригласила Рудольфа танцевать с Сильви Гиллем. Впоследствии она вспоминала: он едва выдержал репетицию; после серии пируэтов артиста замучила такая одышка, что он вынужден был сесть. «Как же вы собираетесь выступать?» – спросила Нири. И услышала возмущенный ответ: «Пусть это вас не волнует!» Первые два акта Гиллем почти целиком вытянула одна. Но в последнем акте каким-то непостижимо чудесным образом у Нуреева активизировались скрытые резервы. Его танец вызвал гром аплодисментов. По словам Нири, «люди буквально обезумели. Он боролся за каждое движение, но сделал все».

А в августе того же года Рудольф продолжил танцевать роли Нижинского с балетом Нанси, вынудив Клайва Барнса написать о его «Призраке Розы»: «Его исполнение стало просто позорным». Вскоре после этого балет исчез из репертуара Нуреева. Тем, кто знал или подозревал о том, что Рудольф ВИЧ-инфицирован, было, по словам Барышникова, «совершенно понятно», почему ему так важно было выходить на сцену: «Отлучение от сцены означало смерть. Неважно, как он танцевал…» Молчание Нуреева о его болезни позднее вызвало полемику в кругах геев. Но Рудольф никогда не был политическим борцом. И, в любом случае, верил, что справится с болезнью, если будет ей противостоять достаточно решительно. Говорить о ней означало исполниться жалостью к себе и обречь себя на поражение.

Тем не менее, слухи о СПИДе преследовали Рудольфа в Америке, где журналисты в своем стремлении докопаться до правды вели себя более агрессивно. Но при любой попытке вторгнуться в его личную жизнь, Нуреев моментально прикрывался своей татарской броней, готовый к защите от внешнего мира. «Ясно же, это неправда, так к чему это пережевывать? – огрызнулся он на Льюиса Сигала из “Лос-Анджелес таймс”. – Я жив и здоров. Нету у меня никакого СПИДа… Теперь только и говорят: “У этого СПИД”, “У того СПИД”, – похоже, болеть им стало модно».

Несмотря на резкий ответ, Рудольф на самом деле беспокоился о своем здоровье. Уоллес Поттс рассказал ему о новом антивирусном препарате – ингибиторе ВИЧ под названием «азидотимидин» (АЗТ), который с марта 1987 года начали применять в Америке. Нуреев потребовал, чтобы Мишель Канези прописал его ему. Врач колебался. АЗТ только опробовали во Франции. А поскольку рекомендуемые тогда дозы были большими (1200 мг в отличие от сегодняшних 500 мг), Канези опасался, что побочные эффекты от его приема помешают Рудольфу танцевать. Хотя достоинства АЗТ оспариваются по сей день, препарат доказанно подавлял репликацию вируса СПИДа. В Америке Рудольф слышал о людях, которым назначали этот препарат, когда количество Т-лимфоцитов у них в крови падало ниже пятисот[306]. Но во Франции врачи прописывали ВИЧ-инфицированным пациентам АЗТ, когда количество Т-лимфоцитов опускалось ниже двухсот пятидесяти. Поскольку у Рудольфа этот показатель еще не понизился до такого уровня, Канези считал неблагоразумным давать ему лекарство, о котором он так мало знал. «Когда я сказал “нет”, он пришел в бешенство. Это была первая из двух наших крупных ссор», – рассказал потом врач. В конце концов, Канези уступил. «Побоялся, что однажды люди упрекнут меня в том, что я не прописал ему АЗТ», – объяснял потом он. Впрочем, Рудольф принимал пилюли крайне бессистемно. «Он каждый раз уходил от меня с