Я смотрел на то, как тут все чисто и просто устроено, и мне было грустно, как было грустно в Попасной, когда я ходил по квартирам в пятиэтажке, в которой мы жили. Здесь жил человек, и теперь от этой жизни не осталось ничего. Дом по улице Садовая 264 навсегда останется местом гибели трех наших бойцов, включая моего друга Артема, и двух украинских пограничников, приехавших сюда из Ивано-Франковска. Я попросил пацанов прикрыть их тела, и они накрыли их старыми советскими коврами, которые висели на стенах в каждом советском доме. Их документы с телефонами я передал с группой эвакуации в штаб.

Утром ко мне со своей позиции пришел в гости «Каркас», и мы сели разговаривать и пить кофе с сигаретами. Ничего так не сближает людей на войне, как совместно пережитый бой, в котором твоя жизнь зависит от того, кто рядом. Я рассказал ему что-то про себя, он мне рассказал, что он из закрытого города в Нижегородской области.

— Как он так погиб? — еще раз как бы самому себе задал вопрос «Каркас».

— Да очень просто: расслабились. Фишкари на расслабоне, остальные гасятся по подвалам. Заходи да закидывай их гранатами. Иллюзия тыловой позиции.

Мы помолчали, попивая кофе, почтив этим молчанием память Темы. Вроде бы ничего необычного, за исключением того, что мы были в Бахмуте и в трехстах метрах отсюда по-прежнему шли жесткие кинжальные бои. Командир прислал в штаб «Птицу», и мы с «Каркасом» выдвинулись в его сторону, чтобы отчитаться о ночном инциденте.

— С каждым погибшим из тех, кто приехал с тобой из Молькино, твои шансы тоже уменьшаются? — суеверно зашептал в голове вояка. — Остался ты да Леха.

— Тебе просто горько, что погиб твой хороший приятель, — сказал, сев в свое кресло, психолог. — Ты же знаешь, что процесс проживания утраты занимает какое-то время. Тебе нужно позлиться, чтобы продвинуться дальше к принятию.

— От судьбы не уйдешь.

— Ты просто не хочешь принять, что в мире есть неопределенность и нет никакого заранее известного плана.

Спор этот был давним и обычно ничем не заканчивался.

В этот раз он оборвался в голове так же внезапно, как и начался. Я стал считать тех, кто погиб, и тех, кто выжил на сегодняшний день, и, к своей радости, понял, что вторых больше в два раза. Но с каждым, кто уходил, рвалась невидимая ниточка, которая держала меня на связи с прошлой мирной жизнью.

Эти люди и наши совместные воспоминания не позволяли мне окончательно погрузиться в войну и стать тем, кем я не собирался становится.

— В городе все-таки воевать удобнее, — видимо, устав идти молча, сказал «Каркас».

— Согласен. Тут проще определять и сектора, и направление. И ориентиров миллион, — поддержал я беседу. — Вчера вот попали мы в полуокружение, и я точно передал, где мы.

А в полях поди найди ориентиры. Все елки одинаковые!

Я вспомнил случай с «Цылей» и улыбнулся и стал рассказывать его «Каркасу».

— Он как-то выходит на связь и говорит: «Там хохлы. Вот видите, там елка? Елка там! Вы что не видите елку?». Ему командир говорит по рации: «Это абрикос. Ты болван что ли? Ты только посмотри, сколько тут елок!».

— Так и спросил командира: «Ну вы чо не видите елку?», — заржал «Каркас». — Я представляю его лицо.

Когда мы подошли к переправе через реку Бахмутку, «Каркас» вспомнил, как они брали этот участок «частника».

— Вот в этом доме нас пулеметчик тогда зажал, головы не поднять.

Он показал на хорошо сохранившийся дом.

— Пришлось вон там, между стенками, протиснуться и в тыл ему зайти. И оттуда уже я его гранатами достал.

— Смотри-ка, он тут так и лежит, — сказал я и показал ему его старого друга, заглянув в окно дома.

— Почему, интересно, собаки первыми лицо начинают объедать? — философски спросил «Каркас», разглядывая мертвого.

— Черт его знает. Может, из-за того, что лицо открыто.

В штабе мы передали «Птице» видеозаписи об убитых пограничниках, дали пояснения о ситуации и ночном бое и сели отдыхать. Во второй раз за время пребывания тут я ловил на себе взгляды других бойцов, которые смотрели на меня как на приведение. В их глазах читалось удивление: «Ну надо же, выжили?». Мы сидели и пили кофе, когда я увидел, что ко мне идет уже попрощавшийся с нами «Птица».

— А трофейка где?

— Бойцы разобрали.

— Не хорошо это. Нужно все сдавать.

— Им «Контора» обещала, что все, что они добудут в бою, будет считаться законной военной добычей, — сказал я и посмотрел на него. — Мне приказ отменять?

«Птица» хотел что-то сказать, но сдержался. Я видел, что он недоволен, но он благоразумно не стал со мной качать за вещи пограничников.

В штабе я встретил Ромку. После того, как я уехал в госпиталь, «Абакан» вел учет личного состава и работал на моей должности. Мы обнялись. Я был рад, что он находится здесь, где у него будет больше шансов вернуться домой к сыну. Ромка сильно переживал смерть Артема, с которым он сблизился во время поездок на ротацию. Артема любили, и всем было грустно от того, что он погиб. Мы не обсуждали это открыто. Тут было не принято обсуждать свои переживания по поводу гибели товарищей. Всем и так было понятно, что смерть — это плохо, и она может случиться с каждым. Подтверждений этому было сотни.

«Горбунок» спросил, что от меня хотел «Птица», и, узнав подробности, улыбнулся.

— Пока тебя не было, сидим мы с «Басом» в пятиэтажке, и тут на нас «Птица» выходит по рации. Говорит: «Мне нужно представить несколько человек на медаль “За храбрость” второй степени. Пиши позывные». Я в голове сразу прикинул человек пять пацанов, кто отличился реально. Говорю: «Не вопрос». А он мне: «Есть небольшое дополнение. Медали дают только Ашникам и Вэшникам. Кашникам медали не положены».

— И что ты? — улыбаясь спросил я Володю, зная его принципиальность.

— Сказал, что нет у меня таких и выключил рацию.

Я поделился с «Горбунком» своими мыслями по поводу того, что увидел на позициях, и выразил свое мнение насчет подвалов и фишек. Володя вышел в эфир и приказал всем группам выставлять по два поста и быть постоянно на связи. Мы понимали, что пацаны устали и начали пренебрегать правилами безопасности. Жалеть их было нельзя. Жалость в этом случае была равносильна смертному приговору. Нам