Так я попадаю на две серии «Гамлета», но я спо­коен — это же кино.

Гамлет, как ему и положено, появляется во всем черном. Рядом со мной сидит девушка, которая сразу же начинает вздыхать. Но я спокоен, потому что сижу в кино.

А Гамлету не сидится. Он думает, усмехается, на­мекает, обличает, хватается за шпагу и опять думает, думает... Но мне спокойно: я знаю, что это артист.

Чего ты думаешь! Быть! Конечно, быть! Хватай, Гамлет, шпагу и круши подлость и глупость — их надо крушить. Ты только начни, начни, и рядом увидишь друга. И кому же бороться, как не тебе, Гамлет. Толь­ко люди с тонкой душой имеют право браться за шпа­гу. Чего тебе бояться суда здравых — ты же сума­сшедший. Вытаскивай шпагу, Гамлет!

Прихожу в себя от всхлипываний. Вздыхающая де­вушка уже плачет.

— Девушка, не плачьте. Это же кино, — шепчу я дрожащими губами.

Мне тоже хочется откровенно разрыдаться, но я знаю, что настоящий мужчина плачет только от водки.

— Девушка, не плачьте, это же артист, а не Гам­лет, — шепчу я себе и девушке.

— Я не из-за него, мне Офелию жалко, — смор­кается она.

Милый Гамлет, конечно, не быть. Да и стоит ли драться за Офелий? Убери скорей шпагу. Ты можешь обнажить ее против царей и государств, против дья­вола и бога. И ты победишь. Но ты обнажил ее против подлости и глупости. Поэтому спрячь шпагу, Гамлет. Не погибай, в этом зале найдутся люди, которые за­кроют тебя от врагов своими телами. А ты повесь шпа­гу на ковер, купи себе отдельный замок, по вечерам принимай гостей и смотри телевизор. И старайся не думать, а жить красиво и современно — ты же принц.

О, Гамлет, да ты меня не слушаешь...

Кино кончается, и я выхожу на улицу. Мелкий дождь струйками разбивается о горячее лицо. Силь­ный ветер пытается сорвать фонари.

Я иду, разбрызгивая лужи и проваливаясь в кол­добины. Я размахиваю шпагой, и мои враги рассы­паются в разные стороны.

Вот я проткнул большой живот чинуши, и он па­дает в воду, взмахнув портфелем. Вот с удовольствием сразил юного хулигана, выбив у него нож. А вот рух­нул его бездельник отец, размахивая бутылкой и рас­сыпая домино. Вот руководящий дурак, потрясая удо­стоверением, летит на землю, а следом за ним летит и не руководящий. Вот подлец с карьеристом, обняв­шись, повисают на шпаге. Вот перекрашенная пустыш­ка плюхается в лужу, окрасив ее цветными разво­дами...

Я, как кольца, нанизываю их на шпагу. И колю, колю тех, кого думать и чувствовать можно заставить только шпагой. Я уже бегу, обгоняя машины и разма­хивая руками. Моя тень ошалело прыгает по стенам домов.

Я знаю, что всю ночь буду во сне колоть моих вра­гов, а днем буду получать ответные удары.

Дома я подхожу к полкам. Оттуда смотрят класси­ки, готовые с наслаждением вцепиться в меня... Про­жив в среднем лет по пятьдесят, они на века лишили людей покоя. Но больше я не попадусь, я тоже хочу смотреть телевизор. Вот, может, взглянуть на древ­них греков? Они-то наверняка не суматошные, у них было время успокоиться — все-таки они древние...

Абстракционист

Я не красавец. Между нами — я даже лысый. Не от старости, а от выпадания волос. Образование — пишу — незаконченное высшее. Между нами, у меня незаконченное среднее. В общем, семь классов.

Но внешностью я вышел, а внешность идет второй после зарплаты. Лоб у меня выгнутый, желтого цвета. Я к тому, что меня принимают за академика. Даже предлагали работу в зоопарке — иметь дело со сло­ном.

Расскажу по порядку. Однажды я с Васей попал в музей. Как попал — не знаю. Судьба. Ходим, смо­трим. Разные скульптуры-гарнитуры. Потом картины пошли. Мне понравились арбузы, Васе — жареные по­росята.

Идем дальше. Вася уже зевает. Подходим к одной картине. Стоят около нее три дамочки, как три строй­ные рюмочки. Одна такая худенькая, все ножку позади себя ставит. Волосы у нее белые, как мыльная пена, клубятся. Глаза черные, длинные и на виски заги­баются. Алые губки расположены вертикальным бан­тиком.

Захолонуло у меня в душе. Смотрю на нее и чув­ствую в себе возвышенность.

Подружка к ней обращается:

— Марианна, смотри, сколько экспрессии!

Посмотрел я на картину и пристыл к полу. Нари­сованы зеленые круги с красными дырками. Не пони­маю, но виду не подаю. Набрал воздуху в грудь и го­лосом со сцены:

— Василий, пожалуй, здесь маловато экспрессии.

Вася икнул:

— Терентий, куда ее больше-то.

Дамочка Марианна живо обернулась:

— Вы считаете, мало экспрессии?

У нас завязался интересный разговор, во время ко­торого я смекал, что такое экспрессия, а Вася пять раз икнул.

— Вы, наверное, абстракционист?

— Да, я абстракционист, а он моторист, — и я хлопнул Васю по плечу.

— Вы не покажете хотя бы один холст?

— Могу, завтра как раз понесу ровно один холст в музей. Просили.

Дала Марианна свой адресок, и мы расстались. Между нами, очень она мне понравилась. Не женщи­на, а экспрессия. Культуры в ней навалом, а перед культурой я немею. Я готов был стать абстракциони­стом.

— Ну, Вася, пойдем покупать холстину.

В магазине нам дали приличный кусок холста, а в своем гараже мы взяли банку зеленой нитрокраски, немного красной и малярную кисть.

— Терентий, изобрази лебедей — не ошибешься. Штучек шесть, а на бережку, дамочку в трикотаже хорошего покроя.

— Вася, я же этот... абстракционист. Вот ежели зеленую корову с красными рогами...

Стали пробовать на бумаге. У меня получилась вроде бы овца, у Васи — овцебык.

— Вася, помнишь картину на выставке?

— А как же, век не забуду.

— Господи, ниспошли экспрессию, — простонал я и обмакнул кисть в ведро с краской.

Через полчаса все было готово. Вася молчал, а я тем более.

Посреди холста краснели пять безразмерных кус­ков. Вокруг них извивались широкие, вроде пожар­ных шлангов, зеленые жирные ленты. Вася, уставился в холст, как в телевизор.

— Хотя бы в уголке голубку нарисовал для куль­туры.

— Вася, давай название. Вася выкатил на живопись глаза:

— «Зеленые внутренности».

— Грубо.

— «Мясо в траве».

— Неделикатно. Вот слушай: «Космически-неземная любовь...»

   — «...как она есть», — добавил Вася.

Мы прибили холст на широкую золотую раму и почтительно отступили, как