В реальности эта метаморфоза тянулась намного дольше, но со временем действительно произошла. Вернувшись домой в Штаты, я впервые почувствовал, так сказать, «попутный ветер». Должно быть, на деле судьба начала благоволить мне намного раньше. Но теперь я ощутил «ветер в парусах» совершенно отчетливо.

В Балтиморе я увиделся с дядей Вилли.

— Ну как, что надумал? — спросил он.

— Я все равно буду учиться музыке.

Джульярд

Лето 1956 года я, новоиспеченный выпускник Чикагского университета, провел, работая вместе с моим братом Марти у наших дядьев Дэвида и Вилли: мы разгружали фанеру из товарных вагонов для их компании лесоматериалов, которая базировалась в промзоне в центре Балтимора. Работа в «Сентрал Билдинг Ламбер энд Сэплай» стала для меня щадящей увертюрой к труду на сталелитейных заводах: и тут и там работали в основном бедняки-южане, но эта фирма была для нас «семейной», мы автоматически оказывались на особом счету по сравнению с другими чернорабочими.

Осенью я, не мешкая, вернулся в Чикаго. Мне требовалось все обдумать, и я чувствовал, что думаю более раскрепощенно в городе, где прожил несколько лет сам по себе, вдали от родительского влияния. Я записался на несколько курсов философии в университете, но почти все время тратил на планирование своего прорыва в Нью-Йорк.

Я задался целью поступить в Джульярд. Там когда-то учился мой педагог по фортепиано Маркус Раскин, но он мне почти ничего про Джульярд не рассказывал. Я просто выбрал лучшее в Америке музыкальное учебное заведение и решил в него поступить. Не стал заодно подавать документы в другие школы. Не оставил себе никаких вариантов про запас. Подал документы только в одну высшую музыкальную школу — в лучшую, которую сумел найти. Я уже имел диплом одного из лучших университетов и больше не интересовался науками. Собственно, я подыскивал себе учебное заведение, где бы готовили «профессионалов», а Джульярд стопроцентно отвечал этому критерию. Пусть я был еще совсем молод, я железно верил, что достигну того, чего хочу. И все же, когда я мысленно говорил себе: «Поеду в Нью-Йорк», — я не совсем понимал, как это сделать. Я послал запрос по почте и выяснил, когда состоятся прослушивания. В те давние времена полагалось не звонить по телефону, а писать письма и ждать письменного ответа. Я записался на прослушивание. Единственное возможное для меня — прослушивание для флейтистов. В тот момент мне не хотелось показывать в Джульярде свои музыкальные сочинения. Мой ранний двенадцатитоновый период, вдохновленный Альбаном Бергом, уже остался в прошлом. Не потому, что я преуспел в двенадцатитоновой музыке, — по-моему, я в ней не преуспел, да и ее эстетика была мне чужда. Мне казалось, это какой-то разварившийся немецкий экспрессионизм, к тому же слишком абстрактный, чтобы возбуждать мое воображение. Со временем, намного позже, я полюбил музыку Штокхаузена, Ханса Вернера Хенце, Луиджи Ноно, Лучано Берио и даже Пьера Булеза, но в 1957-м я слушал Чарльза Айвза, Роя Харриса, Аарона Копленда, Вирджила Томсона и Уильяма Шумана.

Когда дата моего прослушивания в Джульярде была назначена, я поехал поездом из Чикаго в Балтимор, поговорил с матерью, она предупредила меня о том, что я себя обрекаю на целую жизнь в разъездах и в гостиницах; после чего я поехал автобусом в Нью-Йорк. Как я рассказал выше, на прослушивании ситуация приобрела неожиданный оборот, и в результате я принял план, который мне посоветовали: поучиться годик на отделении дополнительного образования, в классе композиции у Стэнли Вулфа, а весной 1958-го снова прийти на прослушивание — уже по композиции. И тогда, если меня возьмут, осенью я смогу поступить на отделение композиции.

Оставалось решить только одну проблему — мою извечную, финансовую. Я снова отправился на автовокзал на углу Восьмой авеню и 41-й улицы в Манхэттене и купил билет, чтобы вернуться в Балтимор и пойти работать на «Бетлехем Стил».

В пору расцвета «Бетлехем Стил» — в 50-е годы ХХ века — ночное небо над этим заводом в Спарроуз-Пойнте, штат Мэриленд, выглядело величественно. На завод я ездил на машине, поселился у родителей на Кларкс-лейн в районе Парк-Хайтс-бульвар. Двадцать пять лет Бен и Ида пытались вырваться из центра Балтимора и теперь наконец-то обосновались почти что в пригороде. Через Балтимор я не проезжал — направлялся на юго-восток прямо в Спарроуз-Пойнт. Сияние в небе, подсвеченном мартеновскими печами, было видно за добрых пятнадцать миль. На заводе железную руду переплавляли и превращали в толстые стальные заготовки — слябы. Вначале ты видел мерцающую дымку, более блеклую, чем утренняя заря, похожую скорее на закат, который обратился вспять и постепенно разливается белым пламенем по ночному небу.

Я работал по скользящему графику, то есть за трехнедельный цикл успевал поработать в разные смены, то с шести утра до двух пополудни, то с двух пополудни до десяти вечера, то с десяти вечера до шести утра. Ночная смена нравилась мне больше всего. Я одалживал родительскую машину — голубую «симку», в девять вечера выезжал из дома, а минут через сорок впереди начинали виднеться мартеновские печи. Это зрелище неизменно меня восхищало. Воздух распирало от света и энергии. Неважно, какая была погода — ясная или пасмурная. Белое каление разгоряченных мартенов было сильнее любой стихии.

Я хотел устроиться в мартеновский цех, но подвернулась совсем другая работа по соседству. В гвоздильном цеху я стал управлять мостовым краном, который ездил по рельсам, прикрепленным к потолку. Моя работа состояла в том, чтобы подцеплять краном емкости, полные гвоздей, взвешивать их на исполинских весах и доставлять к выходу из цеха, где гвозди расфасовывали и снабжали этикетками. В цеху стояли рядами машины, на которые подавалась стальная проволока. Машины с головокружительной быстротой выделывали гвозди. Шум адский, грязь адская: наверно, именно так выглядит настоящая преисподняя.

Система была сдельная, операторам машин платили в соответствии с количеством произведенной продукции. Итак, операторы старались, чтобы машины не простаивали попусту. Работали тут видавшие виды мужчины в возрасте от тридцати до пятидесяти с лишним, приехавшие в поисках высокой зарплаты в Балтимор из Северной и Южной Каролины, Флориды, Алабамы, Луизианы. Спарроуз-Пойнт был первым центром тяжелой промышленности на их пути на север (если, конечно, они не направлялись в Чикаго). Все они были невероятны сильны и трудолюбивы. Про одного — худого, поджарого, жилистого — говорили, что он родом из Флориды и дрался с аллигаторами. Он был молчун, и я не получил от него подтверждения этих слухов, но поверил. Он и ему подобные могли, не отходя от машины, работать без передышки