Джульярд: слушал курс L&M; учился фортепианной игре в качестве второй специальности; регулярно присутствовал на репетициях оркестра; получил разрешение посещать как вольнослушатель занятия по дирижированию, которые вел Жан Морель, штатный дирижер нью-йоркской Метрополитен-опера и блестящий музыкант.

Бергсма считался многообещающим представителем так называемой американской композиторской школы, к которой также принадлежали Аарон Копленд и Рой Харрис. К тому времени я уже стал тоналистом, поэтому Бергсма был для меня самым подходящим педагогом и весьма меня поощрял. Он показывал мне «хитрости», как он сам их называл. По большей части это были элементарные приемы: как положить нотный лист, чтобы его было легче прочесть, как изучать произведение (взять все листы, разложить на полу, влезть на стул и окинуть все произведение взглядом; тогда ты увидишь весь опус целиком, не придется переворачивать страницы). Я нежно полюбил его за столь серьезный подход. Собственно, вместе с ним я написал свой первый струнный квартет.

Мы вместе решали, что именно мне следует сочинить, и я работал над каким-то одним произведением, пока не доводил его до конца. Затем мы переходили к следующему. Занимаясь у Бергсмы, я каждые три-четыре недели сочинял по одному произведению. Один наш студент, истовый додекафонист, мог потратить целый семестр на работу над двумя страницами. Его чуть не отчислили. В конце учебного года полагалось представить все сочинения на суд композиторского жюри, и в этот момент тебя могли исключить из Джульярда. Но меня-то невозможно было отчислить: я слишком много сочинял. У меня было наивное, но, должно быть, правильное убеждение: если написать достаточно много, количество музыки перейдет в качество.

То, что я сочинял в Джульярде, сильно походило на произведения моих учителей. На рубеже 50–60-х годов композиторам приходилось делать судьбоносный выбор: додекафоническую музыку писать или тональную. Я же сделал этот выбор еще в Чикаго, для меня проблема отпала. Я решил больше не писать додекафоническую музыку, потому что уже ею позанимался. Счел, что уже ею переболел. Теперь меня интересовала музыка Копленда, Харриса, Уильяма Шумана и Томсона. В то время эти очень талантливые композиторы господствовали в американской музыке. Они стали для меня образцом. Их музыка была тональной в том смысле, в каком тональна эстрадная песня. Она содержала мелодии, которые можно спеть. Порой она была красиво оркестрована и содержала неожиданные гармонии, в ней не было рутинных гармонических фраз. Она могла быть полиритмичной и политональной, но всегда сочинялась ради того, чтобы ее слушали и запоминали; а вот слушать и запоминать европейскую додекафоническую музыку было, напротив, очень трудно.

Во времена моего становления эти две школы — американская тональная и европейская додекафоническая — соперничали за господство. Были острые споры, случались раздоры. В итоге, верьте не верьте, в музыкальных школах и академиях европейский стиль победил и продержался намного дольше, чем можно было бы ожидать. В этом стиле писали музыку еще лет десять — двадцать. Доныне некоторые пишут музыку, которую никто не может услышать. Под «никто не может услышать» я подразумеваю, что эта музыка очень трудна для осмысления.

Хотя я был по горло занят своим музыкальным образованием и занимался очень усердно, мне удавалось выкраивать время и на другие занятия. Вскоре я принялся увлеченно исследовать Нью-Йорк. Съехав из комнаты на 88-й улице, кочевал по всему Аппер-Вест-Сайду: снимал жилье то там, то сям, обычно поближе к Джульярду. Вскоре раскошелился на комнату побольше, с маленькой кухонной зоной; обходилась эта комната в двадцать долларов в неделю. Познакомился со своим ровесником, консьержем из дома на Западной 90-й улице, Мишелем Зельцманом, который только что иммигрировал в США из Франции вместе с матерью и (новоиспеченным) отчимом-американцем. В войну Мишель, рыжий и голубоглазый еврейский мальчик, скрывался где-то на юге Франции в католической школе-интернате. Его отчимом стал американский военный, служивший после войны в Париже. Отец Мишеля был депортирован немецкими оккупантами из Парижа и отправлен в лагерь смерти, устроенный для истребления евреев, цыган и прочих «нежелательных элементов». В Нью-Йорке у Мишеля была квартира на цокольном этаже с отдельным входом. Жилье ему предоставлялось бесплатно в обмен на то, что он выносил мусор и следил, чтобы в подъезд не заходил кто попало.

Мы моментально подружились. Мишель на момент нашего знакомства учился в Колумбийском университете. У него были актерские способности, он любил литературу. От рождения благоговел перед культурой, историей и искусством: стопроцентно европейский подход. Он сразу взялся учить меня французскому, и спустя семь лет, отправившись учиться в Париж, я уже нормально владел разговорным языком. Это он познакомил меня с творчеством Луи-Фердинанда Селина и Жана Жене. Их французский настолько изобилует арготизмами, что я так и не осилил их книги в оригинале. Помимо французского языка и литературы, мы с Мишелем вместе открывали для себя самые разные вещи: езду на мотоцикле, учителей йоги, вегетарианство, все, хоть как-то связанное с Индией или с музыкой; мы обзавелись кучей новых друзей среди музыкантов, актеров, писателей и художников. Одно время Мишель работал в «Френч Кейбл Компани» на Уолл-стрит. Работал он по ночам, и не счесть, сколько раз мы вечерами шатались по Нижнему Манхэттену перед тем, как в полночь Мишель заступал на работу.

Мишель был неотъемлемой частью моей жизни с 1957 года, когда я переехал в Нью-Йорк, вплоть до моего отъезда в Париж в 1964-м. Когда я рассказываю обо всем, чем занимался в тот период, мне вспоминается, что рядом всегда был Мишель. Пока меня не было в Нью-Йорке (в 1964–1967-м я жил в Париже и путешествовал по Индии), Мишель перебрался в Балтимор, работал там ассистентом у моего кузена Стива, молодого врача, который проводил исследования на мозге рыб. Спустя какое-то время Мишель решил стать медбратом и пошел учиться. Лишь спустя много лет я узнал, что Мишель получил медицинское образование отчасти благодаря организации, с которой в первые послевоенные годы сотрудничала моя мама. Организация помогала устроиться в США семьям иммигрантов, преимущественно евреям-беженцам. Она предоставляла их детям стипендии для университетского образования. Мишель и его семья иммигрировали в США не в тот период, когда Ида работала в этой организации, а несколько позднее. Ида никогда не говорила мне, что там работала, но моя сестра Шеппи была в курсе: она-то и рассказала мне про это связующее звено. Только узнав об этом, я припомнил, что Ида часто расспрашивала меня о Мишеле, интересовалась всеми новостями о его житье-бытье.

Мишель получил диплом и до конца жизни проработал медбратом в детском онкологическом отделении в больнице Джонса Хопкинса. Ухаживал за детьми, которые болели раком.

Как-то я