несколько лет в Париже я снова обзавелся печью. Разумеется, к тому времени я сделался настоящим высококвалифицированным истопником, и мне очень нравился твердый антрацит, который доставляли в наше atelier огромными мешками. Антрацит горит намного чище, но управиться с ним не очень легко, а разжечь его — еще труднее.

За лофт на Фронт-стрит с меня брали тридцать долларов в месяц. Вскоре я обнаружил, что художники, остальные жильцы, сердиты на меня, потому что платят всего по двадцать пять. Они были уверены, что арендодатель, пользуясь моей неискушенностью, выставил мне завышенную цену и теперь под этим предлогом повысит плату для всех. Но, по-моему, этого так и не случилось. Я ежемесячно вносил арендную плату на счет какой-то «Стерлинг-Риэл-Эстейт» в Лонг-Айленд-Сити. Просто посылал им тридцать долларов денежным переводом. Насколько помню, я даже не подписывал договор аренды.

Кроме меня, там жили одни художники. Я близко подружился с живописцем из Лондона Джоном Раусоном, который был всего на несколько лет старше меня. Именно Джон в основном обучал меня тонкостям жизни в лофте, какой она была в нашей среде в конце 50-х. Это он научил меня укладывать уголь в печку. Джон сам себе крутил папиросы, и я тоже этому научился. Он научил меня читать «И-Цзин». Он был невысокий, стройный, носил очки с толстыми стеклами. Говорил он редко, причем с акцентом лондонского кокни, звучавшим очень эффектно. Его суждения о живописи, политике, поэзии и женщинах были четкими и меткими, хотя порой чересчур суровыми. Джон прохладно отнесся к тому, что мы с Мишелем в то время сблизились с Йоги Витальдасом, учителем йоги. Что касается интереса Джона к «И-Цзин», то, насколько я понимаю, его привлекала не столько китайская философия (хотя в ней он тоже кое-что смыслил), сколько тот факт, что композитор Джон Кейдж разработал метод сочинения музыки на основе этой книги. Раусон был прекрасный, просто прекрасный художник. Писал в стиле квазиреализма: натюрморты и пейзажи.

Джон Раусон был, несомненно, глубокой натурой. Знал, каково быть художником и существовать, не имея денег. Периодически устраивался на работу в табачную лавку недалеко от Уолл-стрит, потому что там ему полагался бесплатный табак из прорванных упаковок. Отработав несколько недель или месяц, скопив немного денег, отложенных из зарплаты, он увольнялся и возвращался к живописи. Не припомню, чтобы он продал хоть одну свою картину. Его детство, как и детство Мишеля, прервала война. Джона эвакуировали из Лондона, чтобы спасти от бомбежек, которые обрушились на город. Насколько я понимаю, он скучал по Лондону, но не по бомбам.

В конце концов Мишель и Джон близко познакомились. Нас троих объединяла колоссальная жажда: мы хотели видеть новые картины, новые хореографические и театральные постановки. Мы бродили по Ист-Вилледж и Нижнему Манхэттену, выискивая новые, необычные и самые свежие творческие эксперименты. Помню, как в 1961-м или в 1962-м я ходил с Джоном на «Магазинные дни» Класа Олденбурга — в квартиру с планировкой «паровозиком» на втором этаже, где-то на Восточной 2-й улице. В каждой комнате (а комнаты располагались чередой, точно вагоны поезда) был отдельный хэппенинг, или инсталляция, или то и другое сразу. Где-нибудь ты обнаруживал длинноногую девушку в сетчатых чулках, которая дарила посетителям зефир и свои объятия. Посетители блуждали по комнатам свободно и беспечно. Либо ты забредал в комнату, уставленную зеркалами, где горели фонари и свечи. Такова была заря хэппенингов. Я обожал все с ними связанное: чем чудесатее, тем лучше. И, надо сказать, сегодня мое отношение совершенно не изменилось. Мне нравятся все разновидности изобразительного и исполнительского искусства, но больше всего я обожаю искусство первой свежести, а не какие-то разогретые остатки.

Джон очень любил музыку и заявлял, что просто обязан слушать все мои сочинения. Мы оба переехали с Фронт-стрит. Он поселился в Хеллз-Китчен, я — в Чайнатауне. Я приходил к нему в квартиру без горячей воды. Он варил крепкий кофе из зерен, которые молол вручную, а я ставил ему очередную кассету со своими новыми вещами. Он поглядывал на меня сквозь толстые линзы очков, словно бы улыбаясь одними глазами, и молча кивал. Иногда мы слушали Эллиота Картера и ранние записи Сесила Тэйлора.

Порой нам составлял компанию Мишель, но часто заходили и весьма странные гости: например, Роланд и его подруга Дженнифер. Это была необыкновенная парочка. Он был брюнет, писаный красавец, косил на правый глаз. Одевался элегантно: обычно ходил в костюме, сорочке и добротных туфлях. Дженнифер была эффектная молодая женщина, из тех красавиц, которые хороши в любую минуту и всю жизнь. Понятия не имею, кто они были такие, чем занимались. Они почти всегда молчали. Я видел их в квартире Джона, иногда — на своих концертах. Казалось, в нашу жизнь их забрасывает какая-то штормовая волна. Или они были снежинками, отбившимися от вьюги, которой мы умудрились не заметить. Впоследствии, в разные времена, я иногда вспоминал их, но с осени 1964-го, после отъезда в Париж, так больше и не видел.

Вернемся в начало 60-х: именно тогда я впервые побывал вместе с Джоном и Мишелем в лофте Йоко Оно на Чэмберс-стрит. В те времена Йоко представляла некоторые из самых первых перформансов, увиденных нью-йоркцами. Мы, как и горстка других зрителей, присутствовали на нескольких основополагающих перформансах Ла Монте Янга — довольно ранних. В одном использовались маятник, фломастер и кусок мела. Этот перформанс трудно описать словами: просто Ла Монте несколько часов чертил на полу, белым мелом, толстую линию в соответствии с отметками, которые оставлял фломастер, прикрепленный к маятнику. Естественно, это зрелище либо раздражало, либо завораживало, в зависимости от вашего отношения к таким штукам. Меня оно завораживало.

Другой перформанс назывался Feeding the Piano[22] («Кормление рояля»). В комнате стоял рояль. Ла Монте приходил, ставил у рояля ведро воды, клал охапку сена, а затем шел к зрителям — их собиралось совсем мало — и усаживался среди них. Так мы сидели в компании рояля, воды и сена, и спустя какое-то время Ла Монте, решив, что рояль утолил голод и жажду, забирал ведро и сено и уходил.

Но это еще не все, чем занимался Ла Монте. Его музыка представляла собой непрерывный, низкий, тихий тон, рокочущий на нижнем пределе, доступном для человеческого слуха. Позднее он учился индийской вокальной музыке у индийского наставника Пранатха. Недавно я побывал в его «Доме Сна» — находится он на Чёрч-стрит у пересечения с Кэнэл-стрит в Нью-Йорке — на дневном воскресном концерте. Маленький лофт был битком набит молодежью. По звуку чувствуется, что Ла Монте