Шрифт:
Закладка:
Мы оказались там часов в десять-одиннадцать вечера и пробыли в этой компании, должно быть, до восьми утра. Художники из Школы изящных искусств слыли настоящими буянами, так что в определенный момент пришли жандармы и заперли двери. Власти руководствовались незамысловатой логикой: боялись, что художники начнут носиться по всему Парижу и чудить напропалую. Двери оставались на запоре как минимум до рассвета; когда же бал закончился, на парижских улицах состоялся грандиозный парад. Так я прошел посвящение в жизнь парижской богемы. Посвящение по высшему разряду.
Прежде всего нам понадобились костюмы. Манеж был специально разгорожен так, чтобы в центре оставалась большая площадка, а по бокам появились просторные залы, где каждая студия устраивала свою пирушку с собственным вином и закусками — по большей части хлебом, сыром и фруктами. Время от времени разные компании выходили из залов и собирались на центральной площадке, чтобы предаваться разнообразным коллективным затеям. Но меня первым делом отвели на пирушку в одну из студий, где раздели догола, выкрасили красной краской с макушки до пят и выдали лоскут марли в качестве набедренной повязки. Лоскут был малюсенький, но я обвязался им как сумел. То же самое, только в другой студии, проделали с Карен. Мы вышли из студий все красные. В таком размалеванном виде и «костюмах» мы оставались до утра.
Весь вечер устраивались какие-то мероприятия, запланированные заранее: конкурсы на лучший мужской костюм, отдельные конкурсы для женщин. Также полагалось избрать короля бала и королеву бала. Их выбирало жюри из художников-старейшин. Публика с живейшим энтузиазмом приветствовала всех победителей.
В промежутках между «публичными» мероприятиями можно было побродить в толпе на открытой площадке или укрываться в студиях, чтобы немного перевести дух и подкрепить-ся. У каждой группы и курса Школы изящных искусств была своя студия, полагалось почти все время проводить в своем зале. Для нас с Карен эти люди, хотя судьба только что забросила нас в их компанию, сделались друзьями и спутниками на весь вечер.
Бал был совершенно безумный: многие разгуливали нагишом, толпы все время перетекали с центральной площадки в студии и обратно. Каждое мероприятие непременно заканчивалось этаким парадом-алле. Победители, на которых пал выбор жюри, в том числе король и королева, садились на верблюда — живого, настоящего! — и торжественно совершали круг по залу, посылая воздушные поцелуи публике, приветствуя жестами примерно восемь сотен своих восторженных поклонников.
Всю ночь играл маленький, очень энергичный ансамбль. В основном исполнялся (собственно, ничего другого я и не запомнил) «Торжественный марш» из «Аиды» Верди. Помню, что в ансамбле были кларнет, тромбон, скрипка и ударная установка. Должно быть, на протяжении вечера музыканты сменялись, потому что музыка никогда не прерывалась. Нечто похожее я увидел много лет спустя, когда оказался на юге Индии в городе Чарутарути и присутствовал на представлении театра катхакали (так называется одна из индийских традиций танца и театральных представлений), длившемся всю ночь. Там тоже музыка не прерывалась с вечера до рассвета: барабанщики и певцы сменяли друг друга, чтобы звуки никогда не умолкали. А в том манеже, летом 1954-го в Париже, музыка Верди исполнялась торжественно: пожалуй, чуть медленнее, чем принято в оперном театре. Она заполняла собой зал и не прекращалась ни на минуту до восьми утра, пока жандармы не отперли двери снаружи. Праздник завершился уличным шествием. У пересечения бульваров Монпарнас и Распай мы с Карен заметили знакомое здание — наше общежитие — и тихонько ускользнули. Увидев нас в таком виде, консьержка сразу все поняла.
— И откуда же вы идете? — улыбнулась она.
— Мы были на Балу изящных искусств.
— О да, конечно же!
Волосы у меня порыжели, и некоторые думали, что я рыжий от природы, потому что краску ничто не брало. Я оставался рыжим до конца лета. Не знаю, чем нас там вымазали: наверно, каким-то красителем, но очень уж прочным.
Так произошло мое знакомство с Парижем. До конца лета я шлялся по городу, на занятиях почти не появлялся. Париж — самый подходящий город для пеших прогулок. Я знакомился с художниками, писателями и самыми разными путешественниками. Элли Чайлдз, моя соученица по школе французского языка, познакомила меня с Руди Вурлитцером — он тоже был американец и тоже слонялся по Парижу. Впоследствии мы с Руди подружились на всю жизнь. Спустя несколько лет, перебравшись в Нью-Йорк, я первым делом возобновил знакомство с Руди. Позднее мы оба купили дома на острове Кейп-Бретон, а со временем начали вместе работать: Руди написал либретто к двум моим операм — In the Penal Colony («В исправительной колонии») и The Perfect American («Идеальный американец»).
Сколько семян было заронено в то лето шестьдесят лет назад! В середине 70-х я познакомился с младшей сестрой Элли Чайлдз — Люсиндой Чайлдз. Мы с Бобом Уилсоном ходили на выступление ее собственной хореографической труппы в церковь на Вашингтон-сквер, а потом пригласили Люсинду работать с нами над «Эйнштейном на пляже».
Возвращаясь из Парижа, я заехал на несколько дней в Лондон. Как раз тогда в одном лондонском театральном клубе состоялась премьера новой пьесы одного ирландского драматурга, еще мало кому известного. «В ожидании Годо» Сэмюэла Беккета. Я не смог достать билет на спектакль, но фамилию Беккета запомнил, а вскоре после возвращения в Штаты разыскал текст пьесы. Спустя десять лет, когда я вернулся в Париж, чтобы обосноваться там и учиться, я начал писать музыку к пьесам Беккета. В общей сложности я создал музыку к восьми его произведениям. А летом 1954 года лейтмотивом моей парижской жизни было интуитивное убеждение: я должен вернуться сюда, прожить здесь хотя бы несколько лет. Еще тогда в моей голове начали зреть планы, еще до поступления в Джульярд все было решено.
Поначалу я воспринимал события первого вечера в Париже как предзнаменование дальнейших событий, но теперь считаю, что это было нечто более определенное. Настоящая веха, перейденный мной Рубикон. Оглядываясь на прошлое, я прихожу к мысли, что те люди в карнавальных костюмах, проходя мимо по бульвару, разглядели во мне что-то такое, что все остальные заметили лишь впоследствии. Когда они взглянули на меня и сказали: «Он пойдет с нами», — это была, по-моему, не просто случайность, а совершенно четкий знак, что я вступлю на путь художника. Я сброшу с себя одежду, обрету новое обличье. Стану другим человеком.
