Среди этих трех дирижеров Фуртвенглер, высокий и властный, выделялся как виртуоз медлительности. Он умел находить между четвертными нотами почти немыслимые промежутки тишины. Своевольно менял динамику и темп, навязывал слушателю свою предрасположенность к крайностям в музыке. Откровенно навязывал музыке свои предпочтения, и тебе это либо приходилось по вкусу, либо совершенно не нравилось. Его трактовка Бетховена слыла спорной: очень уж отличалась от подхода других дирижеров. Тосканини, в противоположность Фуртвенглеру, был стремителен. Разница в длительности между их интерпретациями Пятой симфонии Бетховена порой составляла минут двадцать. Поразительно, до чего разные трактовки.

Спустя много лет я познакомился с другим виртуозом медлительности — нашим Бобом Уилсоном, вместе с которым делал «Эйнштейна на пляже». Брукнер и Бетховен «в манере Фуртвенглера» во многом подготовили меня к восприятию Уилсона. Правда, Боб играл не с темпом музыки, а с темпом зрительного ряда, но это, в сущности, одно и то же. У Фуртвенглера и Уилсона метроном щелкает намного реже, чем щелкал бы в уютном темпе, совпадающем с нормальным сердцебиением человека. И эти воистину великие и глубокие художники открывают нам мир безмерной, неизмеримой красоты.

У Брукнера и Малера меня интересовала не только оркестровка, но и колоссальная длительность их произведений, которые запросто могли длиться полтора часа, два часа. Мне нравился этот размах. В каком-то смысле он был чрезмерным, зато служил огромным «холстом», на котором композиторы «писали свои картины» во времени. Как я теперь понимаю, некоторые аспекты нравились мне меньше: произведения во многом основывались на фольклорном концертном материале, который был мне не очень интересен. В особенности этим отличался Малер. Брукнер же писал симфонии эпического масштаба, которые можно считать аналогом архитектуры барокко в симфонической музыке. Этакие гигантские гранитные сооружения, только выстроенные из музыки. Эти вещи сильно напоминали мне соборы; позднее я узнал, что Брукнер был церковным органистом. В его симфониях почти казалось, что он заставляет оркестр звучать на манер органа. Вот что он умел.

Однажды мой опыт прослушивания Брукнера нежданно-негаданно сослужил мне хорошую службу. В 2002 году мой давний коллега и друг, дирижер Деннис Расселл Дэвис, в прошлом дирижер Симфонического оркестра Венского радио, сделался музыкальным руководителем и дирижером оперного театра в Линце и его Брукнеровского оркестра. Благодаря Деннису мои симфонии были исполнены в Австрии. Когда я впервые отправился в Линц, мной владело заблуждение, будто в исполнении какого-нибудь американского оркестра моя музыка прозвучала бы лучше, потому что американцам понятны ритмы моих сочинений.

К моему изумлению, Брукнеровский оркестр исполнил эти сочинения лучше, чем американские оркестры. Оказывается, звучание музыки Брукнера оставило, сам не знаю как, отпечаток в моем сознании. Я воспринял его вещи, переварил их целиком, и они сохранились в моей памяти. Работая над операми — например, над «Сатьяграхой» — я ловил себя на том, что делаю похожую оркестровку: все струнные играют вместе, блоками, все деревянные духовые играют вместе, блоками, а я беру эти блоки и умудряюсь переставлять их по-новому. Я не пытался сознательно подражать Брукнеру, но только когда я услышал свою музыку (Шестую, Седьмую и Восьмую симфонии, а также другие вещи) в живом исполнении Брукнеровского оркестра — оркестра из Австрии, я сказал: «О, она зазвучала так, как надо». И тут меня осенило: она звучит как надо, потому что в моей голове застряли обрывки симфоний Брукнера, слышанных много лет назад.

Австрийские музыканты подивились, что я знаю эти произведения и так горячо ими увлекаюсь. Это подготовило почву для нашей дружбы — дружбы композитора с исполнителями. Я был совершенно очарован тем, как зазвучали у них мои симфонии (я ведь довольно много написал специально для этих музыкантов) в интерпретациях Денниса и в их прекраснейшем исполнении. Через сродство с этими музыкантами, их дирижером и оркестром в целом, я глубоко ощутил связь этой работы с собственной биографией — с моим настоящим и, безусловно, с моим будущим. Пожалуй, подобный опыт есть лишь у немногих американских композиторов.

Мамин брат, дядя Вилли, часто заводил со мной разговор насчет работы в его фирме. Он и другой мой дядя, Дэвид, были совладельцами фирмы, основанной моим дедом-тряпичником. Под руководством Вилли и Дэвида фирма сделала крупные успехи. Называлась она «Сентрал Билдинг Ламбер энд Сэплай компани».

Дядя Вилли был бездетен. Он не одобрял мое желание уехать учиться в Чикаго. И, как и вся моя родня, не хотел, чтобы я получил высшее музыкальное образование. Он предпочел бы, чтобы я вернулся в Балтимор и рано или поздно сменил его у руля. Я ответил, что мне это неинтересно, а он сказал:

— Ну, может быть, ты все-таки подумаешь?

— Подумаю, — заявил я, — но мне все равно неинтересно. Это не то, чем я буду заниматься в жизни.

Дядя Вилли не сдавался:

— А может, съездишь этим летом в Париж? Поучишься на курсах французского, пообвыкнешься в городе, поразмыслишь, чем тебе на самом деле хочется заниматься в жизни.

Было это летом 1954 года, мне было семнадцать лет.

— Хорошо, — сказал я. — Поеду.

И вот, окончив второй курс, я одним летним днем обнаружил себя на борту «Куин Мэри», идущей во Францию. Вот как в 1954-м добирались до Европы. Самолетом не летал никто. В Париже существовала летняя школа французского для американцев, куда я и направлялся. И вот «Куин Мэри» прибыла в Гавр. Было это утром. Я сел в поезд и в три часа пополудни был уже в Париже. Оставил багаж в общежитии, пошел в школу, зарегистрировался. Разделавшись с этим, решил куда-нибудь сходить — хоть немножко посмотреть город. Во время регистрации я познакомился со своей ровесницей по имени Карен Коллинз. «Пойдем выпьем, Карен», — сказал я, и мы пошли в кафе. Было часов девять вечера.

Сидя в кафе, мы вдруг увидели, что по бульвару Монпарнас идет толпа в карнавальных костюмах.

— Что это? — спросил я.

— Сегодня вечером будет Bal des Artistes, — сказал кто-то, сидевший рядом с нами.

Нам объяснили, что Школа изящных искусств ежегодно устраивает бал с вечера до утра для своих выпускников, студентов и вообще для всех, кто имел к ней какое-то отношение: самых разных людей; тут и художники, и молодежь, и выпускники, которым пошел уже пятый или шестой десяток.

Когда эта компания в фантастических костюмах увидела нас — двух, в сущности, подростков, приличную девушку из Канзаса и приличного молодого человека из Балтимора, — то, наверно, интуиция шепнула: «Эти ребятишки — из наших, надо прихватить их с собой». Они были само радушие и доброжелательность. Веселились, забавляясь нами как игрушками. Изображали, будто разговаривают по-английски, хотя,