все получилось как-то само собой. Позднее я узнал, что все это было полностью срежиссировано другими. Все знали, что это произойдет. Мои старшие друзья считали, что это важный шаг. А я не счел его особенно важным, но мне было приятно, что в моей жизни это случилось и что со мной была девушка постарше, а не такая же неопытная, как я сам, ровесница. Все было нежно и мило, прошло без конфузов. В наилучших обстоятельствах, какие я только могу себе вообразить.

В начале 50-х никто из моих знакомых в Чикаго не принимал наркотики. Собственно, и наркотиков в обиходе почти не было — даже марихуаны. Возможно, изредка попадалось то, что называли «бензедрином»: про одного парня говорили, что он принимает наркотики, — оказалось, колеса. Но все мои знакомые считали его полным дегенератом.

В моей компании интересовались не наркотиками, а политикой. Осенью 1952-го, когда я был на первом курсе, мы восхищались Эдлаем Стивенсоном, соперником Эйзенхауэра на президентских выборах. Не забывайте: дело было во времена сенатора Маккарти, и Чикагский университет слыл рассадником коммунизма. Что ж, мы действительно изучали Маркса и Энгельса, но совершенно так же, как любую другую экономическую теорию. Одно лишь присутствие Маркса и Энгельса в учебной программе создавало у некоторых впечатление, будто мы все коммунисты. Но на деле лишь немногие придерживались радикальных политических убеждений подобного толка. В нашем понимании радикальным политиком был Стивенсон. Он проиграл выборы, что в мои времена в Чикаго воспринималось как огромная трагедия. Это конец света, казалось нам.

Задним числом мне кажется, что те годы были заполнены не непрерывной учебой, а досугом с краткими перерывами на учебу. Помимо лекций и семинаров, которые я находил в основном занимательными, были самые разные развлечения, особенно концерты в Мандель-холле — маленьком, уютном концертном зале на Тетрагоналях. Там регулярно проводились концерты камерной музыки: например, выступал Будапештский струнный квартет, но также можно было услышать Большого Билла Брунзи, Одетту и целый спектр фолк-певцов и певиц 50-х. Наверно, вам кажется, что я только и делал, что весело проводил время; что ж, если честно, так и было. Я бы сказал, что в те времена ритм моей жизни, как и сегодня, был не просто динамичным, а и очень напряженным. В чикагские годы я приучился жить по графику «круглосуточно семь дней в неделю» — то есть не признавал ни праздников, ни выходных — и, наверно, в те времена, как и теперь, этот распорядок подходил мне идеально.

В студенческие годы я регулярно ездил в Балтимор на рождественские и пасхальные каникулы. А вдобавок каждую неделю разговаривал с родителями по телефону: по воскресеньям, в заранее оговоренный час. Тогда нам казалось, что пятиминутный разговор по межгороду с Балтимором стоит очень дорого. Но вообще-то, он оплачивался по половинному тарифу — с воскресной скидкой. Когда на первом курсе я приехал домой на Рождество, родители спросили, легко ли я нашел себе друзей: ведь другие студенты старше. «Очень легко», — ответил я. И действительно, было ощущение, что обзавестись друзьями совсем несложно. В Чикагском университете царила атмосфера общительности.

В дополнение к еженедельным телефонным разговорам Ида писала мне письма — одно в неделю. Часто послание занимало один листок и не содержало никаких новостей из жизни семьи: Ида просто описывала, как провела день. Примерно тридцать пять лет спустя, когда моя дочь Джулиэт уехала учиться в Рид-колледж, я стал писать ровно такие же письма. От Иды я пе-ренял тот принцип, что содержание письма ничего не значит: нас объединяет уже сам факт его написания и регулярность переписки.

Когда на первом курсе я впервые принялся сочинять музыку, я был крайне слабо подготовлен к работе, которая впоследствии стала стержнем моей жизни. Вообще-то, у меня за плечами уже было много лет исполнительской работы, я хорошо знал, как надо упражняться, как выступать на публике. Началось все с уроков в Консерватории Пибоди: мне, восьмилетнему, сообщили, что в ее истории я самый юный учащийся. Школьником я играл в оркестрах в любительских постановках мюзиклов, эстрадных и симфонических оркестрах, а также в «марширующем оркестре» (в нем я был первой флейтой в группе флейт и барабанов). В десять лет я играл с церковным оркестром, исполнявшим мессы и кантаты Баха. Помню, я испытывал неподдельный страх перед выступлениями в церкви: я же из еврейской семьи. Не знаю уж, что меня пугало, — возможно, просто церковная обстановка казалась крайне непривычной. Наверно, хорошо, что тогда я преодолел страх, потому что впоследствии невесть сколько раз играл в церквях по всему миру, а однажды даже заключил церковный брак.

Почему я вообще начал сочинять? По самой простой причине. Призадумался над вопросом: «Откуда берется музыка?» Ни в книгах, ни в разговорах с друзьями-музыкантами я не находил ответа: возможно, сам вопрос был сформулирован неверно. И все же я не переставал искать ответ. И тогда я, первокурсник, подумал: если я сам начну писать музыку, уж как-нибудь нащупаю разгадку. Что ж, я так и не нашел ответа, хотя в последующие шестьдесят лет обнаруживал, время от времени, что вопрос нужно переформулировать. И наконец спустя много-много лет пришел к тому, что теперь кажется мне логичным ответом на заново поставленный вопрос. Однако сперва я должен описать, «с чего все началось».

Благодаря работе в магазине грампластинок я кое-что знал о современной музыке — преимущественно о Шёнберге и его школе. По зрелом размышлении понимаю: хотя в то время музыка Шёнберга была уже не «нова» (новой она была еще в молодости моего дедушки), она служила хорошей отправной точкой. Только один из моих знакомых имел опыт работы с этой музыкой — Маркус, мой учитель фортепиано. Она приводила его в восторг. Итак, я пошел в Харперовскую библиотеку, сел за длинный стол, стал корпеть над нотами Шёнберга, Берга и Веберна.

В то время почти не было грамзаписей, которые могли бы мне помочь. Фирма «Дайэл» издала оркестровую музыку Веберна для оркестра — опус 21. Мне также удалось найти пластинку с Лирической сюитой (струнным квартетом) Берга. Кажется, я отыскал какие-то фортепианные вещи Шёнберга и научился с грехом пополам, в сильно замедленном темпе, играть их на фортепиано. Если мне удавалось найти и запись, и ноты, я сравнивал ноты с тем, что слышал, и это немножко помогало. Когда один друг убедил меня послушать Чарльза Айвза — американского композитора начала ХХ века, у меня прибавилось сложностей. Я специально взял в библиотеке Конкорд-сонату. Играл Айвза с огромным трудом, то и дело спотыкаясь, но