Шрифт:
Закладка:
При чтении этих строк личность автора предстает перед нами в совершенно неожиданном свете – он философичен и эмоционален до неистовства, за его милостивым и сокрушенным образом (каким его написал Дионисий Глушицкий) скрывается натура мощная, богатырская, прошедшая через многие испытания, искушенная в битве со страстями, но при этом, по словам самого преподобного, грешная и недостойная. В чем заключена ее (натуры) греховность и недостоинство знает только сам преподобный Кирилл. Проведя всю свою жизнь в монастырских стенах, он вслед за Святыми Отцами может повторять абсолютно ответственно:
«Точно два во мне ума: один добрый, он следует всему прекрасному, а другой худший, он следует худому. Один ум идет к свету и готов покоряться Христу; а другой – ум плоти и крови – влечется во мрак и согласен отдаться в плен велиару» (свт. Григорий Богослов).
«У нас брань не с видимыми людьми, от которых, осмотревшись, можно привести себя в безопасность. Воюющие с нами невидимы. Потому и опасность велика нерадивым, а победителям велико воздаяние» (преп. Ефрем Сирин).
Эта метафизическая раздвоенность и есть главная цель «невидимой брани» Кирилла, вступая в которую, он, как и всякий христианин, содействует и соединяется с Богом, потому как без подобного сотрудничества победа над врагом спасения невозможна.
В. Н. Лосский в своем «Очерке мистического богословия Восточной Церкви» таким образом рассуждает на эту тему: «Итак, вся тварь призвана к совершенному соединению с Богом, которое совершается “синергией”, взаимодействием воли тварных существ и идей-волений Божественных. У Дионисия (святой Дионисий Ареопагит, мыслитель, богослов, первый епископ Афин, принявший мученичество около 96 года. – М. Г.) “творение” так сближено с “обожением”, что мы с трудом можем отличить первозданное состояние твари от ее конечной цели – соединения с Богом. Впрочем, если это соединение предполагает, по Дионисию, “взаимодействие” и согласованность воль, а значит – свободу, то первозданное состояние тварного космоса можно воспринимать как неустойчивое совершенство, в котором полнота соединения не была еще достигнута и в котором тварь должна была возрастать в любви, чтобы полностью исполнить Божественное о ней смотрение».
«Неустойчивое совершенство» и «возрастание в любви» – пожалуй, ключевые понятия, определяющие дихотомию личности отшельника, который чем более удаляется от мира, тем ниже спускается по лестнице – лествице преподобного Иоанна Лествичника (см. главу вторую этой книги), – все дальше уходя от страсти к немятежности. Пожалуй, столь многозначный и сложный образ едва ли может быть создан в светской литературе хотя бы по той причине, что многое, если не все в нем абсолютно прикровенно, таинственно, сакрально и не лежит на поверхности, не выпячивается, не может быть предметом всеобщего обозрения.
Конечно, читатель тут может возразить – а как же старец Зосима из «Братьев Карамазовых», нарисованный Ф. М. Достоевским столь проникновенно и чутко (чуткость в данном случае следует понимать, как невротическую чувственность самого автора)?
«Это был невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять. Всё лицо его, впрочем, очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся, – тоненькие, как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички», – читаем у Федора Михайловича. Художественные детали чрезвычайно ярки – «очень слабые ноги», «глаза – две блестящие точки», «бородка крошечная», «губы как две бечевочки», «нос точно у птички». Внешняя маска завораживает, бесспорно. Но что таится за ней? Сие есть тайна за семью печатями, о которой писатель, а вслед за ним и читатель может только догадываться, дорисовывать, додумывать, невольно впадая в своего рода эскапизм, в инореальность некоего «былинно-песенного», по словам О. В. Лелековой, монашеского бытования, не имеющего, впрочем, с реальным отшельничеством ничего общего.
Последние дни 90-летнего Кирилла Белозерского в основанном им монастыре были исполнены эпического драматизма, в полной мере вместив в себя и «неустойчивое совершенство» и «возрастание в любви», и мужественную крепость пастыря и «тьму недоумения».
Читаем в «Наставлении преподобного отца нашего Кирилла братии, живущей в обители Пресвятой Богородицы, славного Ее Успения»: «Я, грешный и смиренный игумен Кирилл, вижу, что постигла меня старость. Впал я в частые и различные болезни, которым и ныне подвержен, человеколюбиво Богом наказываемый, как то и ныне вижу, и понимаю, что ничего другого они мне не предвещают, кроме смерти и Страшного Спасова суда в будущем веке. И оттого во мне смутилось сердце мое по причине страшного исхода, и страх смертный напал на меня. Боязнь и трепет перед Страшным судищем пришли ко мне, и покрыла меня тьма недоумения. И что сделать, не знаю. Но возложу, как говорит пророк, печаль свою на Господа: пусть Он сделает со мной, как Он хочет, ибо хочет Он, чтобы все люди спаслись и в разум истинный пришли…»
Далее Кирилл обращается к иеромонаху Иннокентию, которого поставил на игуменство, и всей братии с такими словами: «А кто не захочет по моему убогому образу жизни жить в монастыре том и вздумает что-либо из общежительного чина разорить и игумену не повиноваться, о том я тебя, своего господина и духовного моего сына, благословляю и со слезами молю: да не попустишь ты этому так быть, но ропщущих и раскольников, кто не захочет игумену повиноваться и по моему убогому образу жизни жить, прочь из монастыря изгоняй, чтобы остальная братия страх имела».
Пахомий Логофет (Серб) так комментирует эти слова преподобного: «И когда блаженный Кирилл увидел, что изнемогает от старости, и различные болезни часто на него нападают, ничего иного не предвещая, кроме прихода смерти, решил написать благочестивому князю Андрею Дмитриевичу свое последнее послание ради большего утверждения общего жития. Ибо сильно желал и беспокоился он, чтобы ничего не разорилось в общем житии, – как при его жизни, но так и гораздо больше после его смерти… И никакой печали он не имел, но скорее веселился, надеясь на будущее. Об одном только имел он попечение и молился: да не будет ничто нарушено из правил общежития и да не возникнут среди братии раздоры или свары. О том же заботился он, и будучи здоров… И затем, когда приблизился час отхода его к Господу, все братья приходили к
