заключённых кусок мяса и наблюдали за тем, как они дрались за него, словно стая собак, победитель жадно поглощал добычу, а проигравшие отползали прочь.

Молодость и сила, какими обладал Себастьян, оборачивались в Аушвице сладко-горькими последствиями; тебя не умерщвляли в газовой камере в первый же день. Вместо этого твоё тело чахло неделю за неделей, страдало от голода, холода, побоев, болезням не уделялось никакого внимания до тех пор, пока, как этот мужчина в снегу, ты не падал в изнеможении.

– Ударь сильнее, – рявкнул охранник, – или я ударю тебя.

Себастьян ударил плетью. Он не знал этого пленника, которому на вид было слегка за пятьдесят. Быть может, он только сегодня приехал на поезде, и, как и всех других, его выгрузили здесь, раздели, сбрили каждый волосок с его тела, оставили на всю ночь в душевой – мёрзнуть босиком под капающей холодной водой, – а утром втёрли в кожу агрессивное дезинфицирующее средство и погнали голым через двор получать полосатую форму заключённого. Возможно, это был его первый день принудительного труда и он уже валился с ног.

А может, он провёл здесь не один год.

– Ещё!

Себастьян сделал, что было велено. Почему-то работа, которую давали ему, отличалась особой жестокостью. Пока остальные изготавливали кирпичи или копали рвы, Себастьяну приходилось возить на тележке трупы или переносить тела тех, кто не пережил поездку на поезде.

– Ещё разок, и закончим, – сказал охранник.

Себастьян с силой ударил плетью. Мужчина приоткрыл глаза.

– Он жив, – сказал Себастьян.

– Чёрт его побери. Вставай, еврей. Давай!

Себастьян посмотрел на лицо мужчины. Его глаза были похожи на рыбьи – такие же стеклянные и безжизненные. Себастьян сомневался, что этот человек вообще может слышать приказы, не говоря уже о том, чтобы понимать их смысл. Осознаёт ли он, что этот момент решит, останется ли он в этом мире или через огонь отправится в мир иной?

– Я сказал, вставай, еврей!

Себастьян, хоть и приучил себя не сочувствовать, почувствовал, как внутри всё закипает. Давайте, мистер. Кто бы вы ни были, помните. Нельзя дать им победить. Вставайте же.

– Даю тебе пять секунд! – крикнул охранник.

Мужчина приподнял голову ровно настолько, чтобы встретиться глазами с Себастьяном. Он просипел, высоко, как будто скрипнула ржавая калитка. Это был звук, какого Себастьян никогда не слышал от человека. Одно мгновение они смотрели друг на друга. А потом веки мужчины сомкнулись.

– Нет, нет, – пробормотал Себастьян. Он хлестнул плетью, потом ещё и ещё, будто бы пытаясь через боль снова привести мужчину в сознание.

– Хватит, – сказал охранник. – Мы теряем время.

Он махнул двум другим заключённым, те подбежали, подняли мужчину и понесли в крематорий, не утруждая себя проверить, не дышит ли он. Унося тело, они даже не взглянули на высокого исхудалого темноволосого парня, сидевшего, ссутулившись, на коленях, уставившегося на свою плеть, невольно выступившего ангелом смерти.

Ему было шестнадцать.

* * *

В ту ночь в блоке, где спали Себастьян, его отец и дедушка, мальчик отказался участвовать в чтении молитв. Этот ритуал они завели по настоянию Лазаря – чтобы не забывать своё прошлое, свою веру, своего Бога. Лёжа на грязных койках в темноте, они тихо бормотали слова, а кто-нибудь из заключённых нарочно кашлял, чтобы охрана их не услышала. Закончив молиться, Лазарь, который теперь представлял собой тощую, костлявую версию некогда толстого мужчины, просил всех назвать одну вещь, за которую они были благодарны сегодня.

– Мне дали на одну ложку супа больше, – сказал один заключённый.

– Мой гниющий зуб наконец выпал, – сказал другой.

– Меня не били.

– Нога перестала кровоточить.

– Я проспал всю ночь.

– Охранника, который меня мучил, отправили в другой блок.

– Я видел птицу.

Себастьяну нечего было сказать. Он молча слушал, как отец с дедушкой тихо читали поминальный Кадиш по бабушке Еве, которая в первый же день показалась нацистам слишком старой, чтобы приносить какую-то пользу, и была убита в газовой камере. Они читали Кадиш по двойняшкам Анне и Элизабет, которых нацистские врачи забрали для экспериментов, подробности которых, к счастью, им были неизвестны. Они читали Кадиш по Биби и Тедросу, не пережившим эту первую зиму. И, наконец, читали Кадиш по Танне, умершей от тифа в пятый месяц пребывания здесь. Женщины в блоке пытались скрыть её быстро развивающийся недуг, присыпая её сеном, прежде чем отправиться работать. Но нацистский охранник обнаружил Танну, бьющуюся в ознобе на своей койке, и в тот же день её убили, не оставив от неё ничего, кроме сажи и чёрного дыма, валящих из трубы крематория.

Когда молитвы были прочитаны, Лазарь и Лев плотнее прижались к Себастьяну. Взрослые приняли защитную позу, как бы оберегая мальчика, – наверное, потому что он был одним из немногих оставшихся детей.

– Что такое, Себби?

– Не хочется молиться.

– Мы молимся, даже когда нам не хочется.

– Зачем?

– Чтобы всё это закончилось.

Себастьян помотал головой.

– Всё закончится, только когда мы умрём.

– Не говори так.

– Это правда.

Себастьян отвернулся.

– Мужчина сегодня. На минуту он очнулся. Я пытался его поднять. Но его всё равно сожгли.

Лазарь глянул на Льва. Что тут скажешь?

– Прочитай молитву за душу этого мужчины, – прошептал Лазарь.

Себастьян молчал.

– И помолись за брата, – добавил Лев.

– Зачем мне это делать?

– Потому что мы хотим, чтобы Господь за ним присмотрел.

– Так же, как он присмотрел за нами?

– Себ…

– Нико работал на нацистов, папа.

– Мы не знаем, что он делал.

– Он обманывал нас. Лгал!

– Он никогда не лжёт, – сказал Лазарь. – Наверняка с ним что-то сделали.

– Почему ты вечно его защищаешь?

– Себ, говори тише, – прошептал отец. Он коснулся плеча сына. – Ты должен простить брата. Ты же понимаешь.

– Нет. Если хочешь, я помолюсь. Но не за него. Я помолюсь за что-нибудь другое.

Лев вздохнул.

– Хорошо. Помолись о чём-нибудь хорошем.

Себастьян думал обо всех хороших вещах, о которых можно было бы помолиться, обо всём, чего он желал, но больше не мог иметь. Горячая еда. День сна. Возможность спокойно выйти за ворота этого гадюшника и шагать, не оглядываясь.

В конце концов, как это часто бывает с юношами, он молился о том, чего страстно желало его сердце.

Он в очередной раз помолился за Фанни.

Ночи в курятнике

Женщиной, обнаружившей Фанни у реки, оказалась венгерская швея по имени Гизелла, чей муж Сандор погиб в бою два года назад.

Венгрия условно принадлежала к коалиции Волка, так что можно было сказать, что Сандор сражался за нацистов. Однако Гизелла усвоила горькую правду войны: скорбь не принимает ничьей