Шрифт:
Закладка:
Но вдруг наступало прозрение, тишина. Ее обижали напоминания о Левитане («снится ли вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти?» – спрашивал иронически Антон Павлович), о ее дружбе с Кувшинниковой, в которой она когда-то видела образец эмансипированной женщины («Продолжаете ли вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы и лицемерно отвечать ей?» – старался уколоть ее Чехов).
И до слез довели строчки из его же письма, что он после холерных страхов все же уедет в Крым, а она будет киснуть со своими родственниками в Торжке, а потом, «прокиснув», приедет в Москву для удовольствий: ездить к Кувшинниковой, курить, ругаться с родственниками, посещать спектакли у Федотова. Все здесь было обидно: и упоминание о Крыме, где она хотела быть с ним, и издевка над ее родственниками, и над спектаклями Федотова, в которых она так мечтала играть, но не получилось, и… несчастная Кувшинникова с ее коробками из-под мыла для турецкого дивана…
В такие минуты ей было больно за себя: она знала, что всегда готова броситься навстречу доброте… С бесконечным доверием броситься. Как это и случилось с нею и семьей Антона Павловича. Она даже с именем своим рассталась в их доме. Чеховы сказали:
– Вы будете не Лида, а Лика.
– Но почему?
– Так зовут Лидию Николаевну, жену артиста Малого театра Александра Ленского. Они у нас бывают. Вам тоже идет это имя. Лучезарный лик.
С ней были добры – и она согласилась быть Ликой.
Она не читала, что писали о ней и Чехове. Но если бы ей сказали, что она пыталась достигнуть уровня умных дам, окружавших писателя (так теперь пишут), Лидия Стахиевна пожала бы плечами:
– Я подпишусь под другими словами: «лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы, не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами – поэзия сердца имеет такие права, как и поэзия мысли».
Она в Париже у букиниста, выходца из русских, однажды купила книгу нью-йоркского издания 1883 года. Это был знаменитый роман Чернышевского, из-за которого, как рассказывал Миша Чехов, выгнали из гимназии его приятелей. Она никогда не читала скандальную книгу и долго разглядывала ее, пытаясь разобраться в приложениях к «Что делать?».
– Купите, мадам, – сказал букинист. – Роман нигилистический, но шедевр. В нем проявление силы и смелого опыта. Для дам особенно увлекателен. Кстати, в Америке стоит 30 долларов. А у меня дешево.
Она купила книгу. Там и были, то ли в предисловии, то ли в приложениях эти слова. Они, быть может, и не точны, но она хорошо запомнила мысль.
* * *
И вот случилось то, от чего – как там? – стреляются… топятся… Она не застрелилась, не утопилась, что считается само по себе грехом. Она стала, как сама считала, еще большей грешницей. Не отмолить ей этот грех. Быть может, после ее смерти заступлением и молитвами кого-то ее душа будет помилована. Быть может, Саша помолится за нее. Он все знает.
Однажды она, устав, измучившись от «игры в любовь», написала Чехову:
«За что так сознательно мучить человека? Неужели это доставляет удовольствие? Или это делается опять-таки потому, что Вы не хотите даже подумать, что другие могут думать и чувствовать!.. Вы отлично знаете, как я отношусь к Вам, а потому я нисколько не стыжусь и писать об этом. Знаю я также и Ваше отношение – или снисходительная жалость – или полное игнорирование. Самое горячее желание мое – вылечиться от этого ужасного состояния, в котором нахожусь, но это так трудно самой – умоляю Вас, помогите мне – не зовите меня к себе, – не видайтесь со мной! – для Вас это не так важно, а мне, может быть, это поможет Вас забыть».
Антон Павлович все обратил в шутку. И снова звал ее в Мелихово. И обещал гостя, но… «бога скуки». «Бог скуки», который еще был «одесской вороной», в Мелихове превратился в «орла». Звали его Игнатий Потапенко. Он был известный и популярный, почти соперник Чехова, литератор, а еще красавец, сhаrmеur, певец и музыкант-скрипач – закончил консерваторию. Она поехала в Мелихово. По бесхарактерности, по привычке, по бессознательной надежде, в конце концов, раr dépit (с досады). Потом все скажут и напишут, что она в очередной раз влюбилась.
Она влюбилась не в очередной раз! А впервые. И страстно и безумно. «Вероятно, потому, что меня никогда, никто не любил так, как он, без размышлений, без рассудочности» – так она сказала всем, кто воображал, что любит ее, но почему-то ставил в известность об этом главного ее «надзирателя и владельца» – Чехова. То ли спрашивали разрешения, то ли совместно обсуждали ее персону?
Впрочем, Потапенко тоже доложил: «Влюблен в Лидию почти по уши». И еще раз: «Влюблен в Лиду, и толку никакого».
Антон Павлович безмолвствует. Потапенко едет в Париж. Она следом. Домашним сказала: «учиться пению». Чехов занервничал. Он пишет Суворину, что «будь у него тысяча или полторы, он бы в Париж поехал, и это было бы хорошо по многим причинам». Все лето он мечется – Нижний, Луга, Мелихово, Таганрог, Феодосия. Видится с Потапенко, который вернулся из Парижа и ничего не рассказал, но просил достать денег для Лики, ставшей его любовницей, и для жены, которая с двумя детьми тоже была в Париже. Антон Павлович деньги достал, но и сам отправился за границу. Из Вены пишет Лике, что она упорно не отвечает ему, но он все же надоедает, навязывается своими письмами, и, узнав, что она будет в Швейцарии, хотел бы с ней повидаться.
Ответ от нее получил в Швейцарии.
Она не кокетничала, не рыдала, она просила дружеского участия. Ее прямодушие было больше, чем самая большая откровенность. «От прежней Лики не осталось и следа… Я одна, около меня нет ни одной души, которой я могла бы поведать все то, что я переживаю… Я хочу видеть только Вас – потому что Вы снисходительны и равнодушны к людям, а потому не осудите, как другие!»
Никто не приехал: ни раздобывший деньги Потапенко, ни обещавший повидаться с ней Чехов: «Туда мне не рука, да и надоело ездить».
* * *
В следующем, 1895 году ей надо было возвращаться в Россию. Она знала, что ее снова обвинят в своеволии с ненадежной и ложной основой: мол, потому и случившееся случилось. (Саша в той ситуации сказал
