невозмутимо, как если бы я объяснял, как нарезать пирог с корицей. Это моя свирепая девочка, думаю я. Она ни перед кем не прогибается ни на дюйм, и я надеюсь, что никогда не прогнется.

Теперь понятно, почему на ее подоконнике сидит сова. Как и сильно надушенные шторы ― чтобы скрыть ее запах. Но теперь, когда она на полу, подо мной, я чувствую только ее. Это как доза опиума, который на несколько часов погружает человека в восторженное состояние. Она ― мой опиум. Зависимость, от которой я не хочу отказываться, пока ее идеальные ноги ходят по земле.

Прошло уже несколько дней, а я обманывал себя, думая, что смогу забыть о ней. Я хочу наслаждаться ею вечность.

― Если ты собираешься меня убить, ― бормочу я, не отрывая взгляда от ее глаз, пока по виску скатывается капелька пота. ― Лучше приступай. А если нет, то брось этот чертов нож, чтобы я наконец мог тебя поцеловать.

Она сглатывает, ее красивые глаза расширяются, а затем в них вспыхивает гнев. Оскалив зубы, как зверь, она шипит:

― Это будет поцелуй, полный ненависти.

― Дорогая, ненависть ― обратная сторона любви, это меня не остановит. ― Мои зубы в таком же оскале, дразнят раковину ее уха, когда я тихо рычу: ― Мы оба знаем, что ты уже мокрая для меня.

Возмущение вспыхивает на ее лице, как молния. Она отпускает нож, но только для того, чтобы резко ударить по щеке. Я вижу ее движение и ловлю прежде, чем она успевает коснуться меня.

Мое дыхание тяжелеет от борьбы с ней.

Я хочу ее. Я хочу ее так сильно, что буду сам хлестать себя до тех пор, пока моя кровь не потечет к ее ногам…

Стоп. Что это у нее на лбу?

Мое непреодолимое желание дразнить ее, пока она не начнет извиваться подо мной, исчезает, сменяясь ревущим защитным инстинктом. Я хватаю ее за челюсть, чтобы удержать голову и получше рассмотреть.

Синяк. Возле виска, где его скрывают волосы.

― Кто, блядь, тебя ударил? ― требую я.

― Отпусти меня! ― Она пытается вывернуться из моей хватки, и я отпускаю ее, но слежу за ней как ястреб, когда она садится и откидывается спиной на кровать. Ее пульс трепещет на запястьях, как крылья колибри.

― Боги, неужели в темноте можно разглядеть крошечный синяк? ― спрашивает она.

― Он не маленький. И мне не нравится, что ты преуменьшаешь его значение. Это был Райан? Берольт?

― Нет, нет, успокойся. ― Она проводит рукой по своей шее и касается родимого пятна крестного поцелуя, полностью обнаженного низким вырезом ночной рубашки. Переведя дыхание, она добавляет: ― Это был просто несчастный случай. Почему тебя это волнует?

Вопрос настолько нелепый, что я разражаюсь глухим смехом. Мне требуется все мое самообладание, чтобы не заключить ее в объятия и не прижаться губами к синяку. Почему мне не все равно? Потому что она значит для меня больше, чем что-либо другое в моей жизни. Потому что когда я засыпаю, все мое сознание заполнено ей. Потому что она ― единственный шанс вырваться из тьмы, в которой я жил всю свою жизнь. Потому что возможность прикоснуться к ней ― это все равно что осмелиться взять в руки звезду.

Я облизываю губы. От нее исходит слабый привкус железа.

И до меня доходит.

― Единорог, ― говорю я.

Ее рука замирает у груди.

― Ты знаешь об этом?

― Да. Я знаю об этом. И меня это бесит. Райан не должен был просить тебя приручить его ― это слишком опасно. Я провел бесчисленное количество ночей, наблюдая за твоей спальней, ожидая наступления темноты, чтобы снова забраться на эту башню и сказать тебе, чтобы ты остановилась.

Как только я оправился от шока, увидев в заброшенных конюшнях под Сорша-Холлом живого, дышащего единорога, первым моим побуждением было убить Райана. Мы орали друг на друга. Я кричал, что Сабина из-за этого погибнет. Он возражал, что он и его семья и так уже слишком глубоко увязли ― именно так они займут трон, и Сабина была ключевым фактором.

Я должен был оставить все как есть. Я должен был притвориться, что невеста моего господина меня не завораживает. Что с тех пор я не лежал без сна каждую ночь, представляя, как огонь единорога опаляет каждый дюйм ее идеального тела.

― Я беспокоюсь о тебе, маленькая фиалка, ― признаюсь я, мой голос почти срывается.

Мои слова усмиряют ее гнев, и, хотя она далека от того, чтобы улыбнуться, она вздыхает.

Это моя девочка. Может быть терпеливой даже с самыми мерзкими тварями. Кем в данном случае являюсь я.

Ее пальцы рассеянно касаются синяка на виске.

― Не стоит беспокоиться обо мне. Я знаю, как дрессировать лошадь. Я научилась, наблюдая за матерью. А что касается Райана, то мы с ним договорились. Он не заставляет меня работать со зверем.

Я совершенно не верю, что Райан не обманул ее в этом их соглашении.

― Этот монстр ― не простая лошадь.

― Я справлюсь с ним, Бастен.

Я сжимаю челюсти. Больше я ничего не могу сказать. Я забрался к ней сегодня ночью, чтобы уговорить ее не связываться с единорогом, и она отказала. Мысль о том, что она будет рядом с монстром, включает все мои защитные инстинкты, но в то же время и восхищает меня. Приручить единорога до сих пор было под силу только богам.

Она заставит его есть из ее рук, я знаю это.

Я провожу рукой по лицу.

― Тебе не следовало скрывать это от меня. Я мог бы тебе помочь.

Ее брови недоверчиво поднимаются.

― Ты не приходил ко мне, Бастен. Кроме того, я полагала, что секреты ― это само собой разумеющееся между нами.

Чувство, как будто она все-таки проткнула меня этим проклятым клинком.

Я поднимаюсь на ноги, откидывая назад