мешочек. А что человеку больно, этого не понять». — «Как не понять? Практикантки и те понимают. Видишь, как у них уши горят». Кажется, если бы Антон сейчас тудыкнул, Наталья только обрадовалась бы. Но он молчит, даже слова не обронит. С чего начинать? Главное ясно: множественные ушибы и сильное отравление. Наталья знает, чем иногда кончается это самое отравление.

— Кислород!

Медсестра поднесла Антону кислородную подушку. Немного подышал, и синева сразу стала меньше. Да и бледность вроде бы уже не такая.

Все сделала Наталья. Промыла желудок, ввела в вену лекарства. Как быть дальше: оставаться в больнице или сходить домой? От того, будет она при больном или нет, ровным счетом ничего не изменится. Решила: раз с Антоном все в порядке, можно отлучиться.

Знать бы ей, чем все это обернется. А обернулось хуже некуда.

Ночь. Луна на ущербе. Она то появится, то вновь уйдет за облака. Временами кажется, что не облака плывут, а месяц в них ныряет. Возле койки Антона на стуле сидит медсестра Екатерина Мирославовна Чепик. Лицо у нее сонное, веки тяжелые, нос круглый, как будто прилепленный. Медсестре нет еще и сорока, кажется, ей уже все в жизни надоело. Она смотрит на Антона отсутствующим взглядом и время от времени клюет носом.

— Ты, мать, чего на меня так смотришь? — спрашивает ее немного пришедший в себя Антон.

— Лежи уж, коли набрался, — отвечает ему медсестра.

— Не за твои же деньги. Вот и спрашиваю: почему не имеешь ко мне уважения? Почему ты своей тупой рожей меня презираешь?

— Тебе б сейчас не в больнице лежать, а в вытрезвиловке. Вот идет главврач, я ей так и скажу. — Екатерина Мирославовна поднялась и, поддерживая живот руками, шагнула навстречу входящей в палату Норейко. Инна Кузьминична, я так не могу. Всякий пьянчуга будет тебя оскорблять.

— Введи ему успокоительное и сердечное.

— Что ввести?

— По одному кубику внутривенно седуксена и строфантина.

Норейко прошла в свой кабинет, а медсестра начала готовить лекарства и шприцы. «И носит же земля таких алкашей, — ворчала про себя. — Хоть бы их на лесоповал высылали, что ли, и там лечили». Набрав в шприцы лекарств, подошла к Антону, стянула резиновой трубкой руку у плеча, протерла ваткой кожу в локтевом сгибе и по этому месту начала хлопать ладонью.

— Видишь, до чего довел себя. Совсем нет вен.

— А ты, мать, их так коли.

— Не ругайся. Что ни слово, мать поминаешь.

— Ну и темная же ты, мать. И кто только пристроил тебя на эту должность?

— Видишь этот шприц?

— Ну и что?

— А то. Этим шприцом всю твою дурь вышибу, — ответила медсестра и стала вводить в вену лекарства. Не успела она вынуть иглу, как Антон вдруг начал икать.

— Что ты, падло, мне?.. — на полуслове Антона вырвало. Появились судороги. Медсестра побледнела, бросила шприц с иглой на подоконник и побежала в кабинет Норейко.

— Инна Кузьминична! С Антоном плохо!

— Что с ним?

— Корчит его и рвоты.

— Так, — срываясь с места, неопределенно сказала Норейко. Когда прибежали к Антону, с ним все было кончено: глаза расширены, на лице выражение страха, руки и ноги застыли, сведенные судорогой. Не помогли ни искусственное дыхание, ни кислород, ни лекарства. Норейко в изнеможении села на стоявший у изголовья койки стул.

— Что ты ему ввела?

— Как вы сказали: седуксен и строфантин.

— Покажи ампулы.

— Вот они.

Норейко посмотрела на свет ампулы, прочитала названия. Нет, ошибки никакой. В чем же дело?

— Как ты вводила строфантин?

— Как вы и сказали: кубик, внутривенно.

— Разбавляла?

— Нет. Сразу ввела, и все.

Норейко оторопела. В лихорадочном поиске выхода кусала губы, притом не поочередно, а обе сразу. И ее кончик носа казался неправдоподобно острым, как у мышки-полевки. За глаза ее так и звали — мышкой. Сходство с этим грызуном дополняли всегда настороженные черные глазки-пуговки.

— Ты понимаешь, что ты наделала?

— Я делала так, как вы сказали, — неуверенно ответила медсестра.

— Ты убила человека, — шепотом выговорила Норейко. — Строфантин нужно было развести на двадцати кубиках глюкозы и вводить медленно, пять-шесть минут. Что же теперь будет? — спросила сама себя.

— Надо было так и сказать, — попыталась оправдываться медсестра.

— Ты же не приготовишка, — зло ответила Норейко. — Медсестра должна это знать, как таблицу умножения. Что же теперь делать?.. Что делать? — лихорадочно ломала пальцы рук Норейко.

Медсестра, сморкаясь, тихо плакала. Она понимала: откройся всем причина смерти Антона, ей не миновать суда. Что тогда станет с ее подрастающим сыном? Почти ни на что не надеясь, она все же робко спросила:

— И что, теперь всё?

— Что всё?

— Ну, меня будут судить?

— Нет, по головке погладят. Ты что, дура? Не понимаешь? Это же уголовное дело.

— Инна Кузьминична, миленькая, — залилась слезами медсестра, — спасите меня. Век буду в долгу. Ножки вам буду целовать. Домработницей стану. Только спасите.

— Тихо ты, дуреха, — шепотом ответила Норейко. — Попытаюсь. Только смотри у меня. Проболтаешься — загремишь лет на пять.

Медсестра кинулась целовать ей руки:

— Век буду молиться за вас. Все буду делать. Стирать, мыть полы, убирать. Как раба… Уж вы не пожалеете. Будьте спокойны.

— Да перестань ты мне руки слюнявить. Вот что. Скажешь: меня здесь не было. Не было и дома. Бегала, когда плохо стало Антону, да не нашла. Скажи сейчас санитарке, что, мол, плохо Антону. Пусть позовет Титову. Потом делай ему искусственное дыхание. Поняла?

— Поняла-поняла. А как же, если спросит Наталья Николаевна?

— Ты делала все, что она назначила. Не помогло, бросила больного пусть теперь и отвечает. Все. Я ушла. Меня здесь не было.

Санитарка встретила Наталью у крыльца больницы.

— А я за вами…

Наталья поспешно прошла в одноместную палату, не без иронии называвшуюся у них реанимационной, отстранила Екатерину Мирославовну, взяла руку Антона. Пульс не прощупывался. Показалось, что тело уже начало коченеть. Прикрыла рукой глаза Антона, чтобы проверить реакцию зрачков. Никаких признаков жизни.

— Когда это началось? — спросила медсестру.

— С полчаса.

— Почему не вызвали Инну Кузьминичну? Тут же рядом.

— Посылали. Ее нет дома.

Наталья сама взялась делать искусственное дыхание, потом перешла на закрытый массаж сердца. Продолжала все это пока не ощутила, что помощь ее уже не нужна, что она силится воскресить покойника.

Кажется, никогда еще не было Наталье так тяжело, как сейчас. Она забилась в угол сестринской и плакала. Не навзрыд, не в голос, а тихонько, сдержанно. Видела смерть и раньше, когда была на шестом курсе. Это угнетало, но не настолько, чтобы спирало дыхание, кружилась голова, щемило сердце. На практике она была не более чем очевидцем таких несчастий. А