приобретают знания об истории Баварии, Германии или Европы.

Но в университете изучают, строго говоря, не историю, а историческую науку, т. е. учатся систематически и с помощью критической методологии заниматься прошлым и рассматривать различные авторитетные точки зрения. Был ли Гитлер по своей самоидентификации скорее революционером или фактически реакционером? Был ли национал-социализм, подобно советскому коммунизму, идеологией, посвятившей себя модернизации общества, или скорее попыткой повернуть колесо истории вспять и вернуться в романтически приукрашенное досовременное аграрное общество? Передача чисто фактического материала, как в школе, здесь является скорее второстепенной, наличие исторических знаний подразумевается. То, что некоторые научно-исторические институты традиционно носят другие наименования и называют себя «семинарами по новой истории», не свидетельствует в свете этих соображений о точности словоупотребления.

Понятийное отождествление занятия предметом и самого предмета, возможно, помогает понять, что одновременно рассматриваешь себя самого как часть происходящего, которое ты изучаешь, и считать, что уже по этой самой причине, в отличие от физики или химии, математики или астрономии, ты не в состоянии рассматривать предмет объективно, в какой-то мере со стороны. Но разве это не касается и медика, биолога, антрополога или специалиста по социально-экономической географии? Разве сами они не часть изучаемого ими предмета? И тем не менее их считают способными исследовать свои предметы объективно, т. е. независимо от личности отдельного исследователя.

Фактически историческая наука отличается от этих дисциплин меньше, чем многие полагают. Поскольку историку важно описать, что, когда, как и где произошло и каковы были причины определенных исторических событий, историческая наука, бесспорно, относится к эмпирическим наукам. Она не является ни аналитической наукой, как математика или логика, ни наукой, ставящей перед собой практические цели, как инженерные науки или социальная педагогика. И уж вовсе она не является судьей или адвокатом в мантии науки. Как наука, базирующаяся на опыте, она столь же мало может быть таковой, сколь и указателем пути в лучшее будущее. Ее методы и выводы для этого не годятся. Можно повторить за Леопольдом фон Ранке: «Истории отвели функцию судить прошлое, поучать окружающий мир на пользу будущих лет. Нынешняя попытка не притязает на столь высокие функции. Она лишь хочет показать, как это, собственно говоря, было». Цель любой эмпирической науки заключается в том, чтобы увеличивать наши знания о мире и вырабатывать общезначимые знания по ту сторону субъективности отдельного исследователя. Путеводная звезда представителя эмпирической науки — это поиск истины, попытка сформулировать высказывания, содержание которых соответствует описываемой реальности. При этом следует придерживаться правил, действительных для любой эмпирической науки. Вероятно, важнейшее из них гласит, что ее высказывания должны быть сформулированы таким образом, чтобы их можно было не только легко понять, но и опровергнуть.

Райнхарт Козеллек говорит в этой связи о праве вето (методически обработанных) источников. Это имеет определенные последствия для научного образа действия. Язык и методы науки должны быть легко понятны другим, пусть и не обязательно всем. Системы ее высказываний должны удовлетворять правилам логики, быть сформулированы непротиворечиво и принципиально открыты для критики. Кроме того, наука обязана быть верна идеалу объективности, т. е. ее высказывания должны сохранять общезначимость независимо от конкретного исследователя, его предубеждений и предпочтений. Чтобы соответствовать этим общепринятым, действительным для всех наук, критериям, каждая научная дисциплина использует определенные методы и техники исследования, естественно, отличающиеся в зависимости от предмета и дисциплины. Астрофизик не использует инструменты клеточного биолога или обществоведа. Но общепризнанные правила научной работы действуют всегда и без исключения для всех.

Конечно, между научными дисциплинами существуют различия, выходящие за пределы применяемых в конкретных случаях методов и исследовательских техник. Так, например, социологи и экономисты в большей степени ориентируются на прогнозы, они в общем работают в ярко выраженной связи с теорией, в то время как историк хотел бы возможно более точно реконструировать в своем описании случившегося прошлое и объяснить (или минимум понять) действия исторических фигур и события прошлого. Предсказания не входят в его задачи, хотя не каждый историк застрахован от того, чтобы, смело выйдя за пределы дисциплинарных границ и возможностей познания, присущих его дисциплине, дать более или менее рискованные прогнозы о том, что нас ожидает. К чему историк в своей роли представителя эмпирической науки не призван, так это к оценке прошлого как доброго или злого, плохого, аморального и антигуманного. Его дисциплина не дает ему необходимые для этого инструменты. Из того, что было, нельзя заключить, каким ему следовало быть, из того, что есть, — как это следовало бы организовать получше в этическом отношении.

Историческая наука подпадает, следовательно, подобно каждой эмпирической науке, под ограничения. К ним относится и то, что высказывания о фактах не позволяют выводить из себя средствами формальной логики высказывания о долженствовании. Формулируя высказывание о том, как что-то было, я не могу логически вывести из него, как это должно было быть. Ибо, чтобы это обосновать, в посылках самой соответствующей системы высказываний требуется предложение, содержащее компоненту долженствования. Из наблюдения, что что-то имеет место, что люди, например, воруют или убивают, невозможно сделать вывод, что они должны (или не должны) это делать. Это настолько банально, что почти боишься такое выговорить. И тем не менее это правило постоянно нарушается, из «быть» делается вывод о «должно быть», как будто никогда не было об этом научной теоретической дискуссии, как будто никогда не жили Давид Юм и Макс Вебер.

Мне неизвестен ни один принимаемый всерьез аргумент, с помощью которого можно было бы обосновать, почему историческая наука в этом отношении должна подчиняться правилам, отличным от правил остальных эмпирических наук. Конечно, можно спорить о том, работает ли историческая наука с иными образцами объяснения, чем те, что используют, например, общественные науки или экономическая наука. Но это не затрагивает сформулированный Давидом Юмом и Максом Вебером постулат — разве что как объект исследования, — согласно которому оценочные суждения не могут быть выведены из высказываний о фактах и поэтому им нет места внутри систем высказываний, присущих эмпирическим наукам. Этот постулат по-прежнему представляется неопровержимым, хотя на практике в историографии он ежедневно нарушается.

Историческая наука, или историография, если использовать старое, несколько вышедшее из моды, понятие, может означать разное: написание биографии исторического лица, например Карла Великого, Бисмарка или Адольфа Гитлера; попытку представить историю великой цивилизации; описание целой эпохи, скажем Высокого средневековья, XIX или XX века или межвоенного периода; хронику города или региона; в то же время и запись результатов исследований в более узкой области, как то: причины Первой мировой войны, мировоззрение Гитлера или избиратели и члены НСДАП. В биографиях, описаниях эпох и обширных изображениях цивилизаций преобладает нарративный элемент; речь