Не является контраргументом, что отдельный исследователь едва ли может добиться желанной свободы от оценочных суждений, поскольку сам он при выборе своих предметов, оценке значения результатов своих исследований и при их интерпретации находится в плену предубеждений. В еще большей степени это касается исторической науки и общественных наук, поскольку исследователь часто оказывается каким-то образом под воздействием того, что он исследует, например немец — национал-социализма, русский — сталинизма, француз — коллаборационизма и войны в Алжире. Представителям естественных наук предположительно легче. Но разве не касается зависимость от предмета исследования вообще всех разновидностей гуманитарных наук, причем за ними не отрицается возможность формулировать системы высказываний без искажения ценностей? И даже если историк может добиться желаемой нормативной непорочности в лучшем случае асимптотически, это не может опровергнуть систематический аргумент, что оценочные суждения когнитивно ничего не добавляют нашим эмпирическим высказываниям, а в тенденции могут их даже исказить. В качестве методического принципа и кодекса поведения научной деятельности стремление к свободе от оценочных суждений сохраняет смысл, поскольку альтернативным следствием было бы возникновение постулата науки, которая не ищет общепонятных, проверяемых истин, а руководствуется политическими или иными целеполаганиями.

Стремление к свободе от оценочных суждений и к объективности есть, стало быть, идеал, не становящийся фальшивым из-за того, что он трудно достижим или что многие исследователи его отвергают. Тем более что не видно, как могла бы существовать научная истина и как выглядели бы общие рамки исследовательских дискуссий, если бы место этого идеала заняли субъективность и партийность (как это, например, имеет место в марксистской исторической науке). Если исследователи больше не спорят о том, что, собственно говоря, было, — о чем же им тогда спорить? О мнениях и ценностных предпочтениях? И тот факт, что норма часто нарушается, не делает ее ложной: если во многих магазинах воруют, то это не аргумент против запрета воровства в магазинах; если почти никто из участников уличного движения не придерживается его правил, они из-за этого не становятся излишними.

При этом науку следует понимать не как героическую борьбу отдельного исследователя со своим предметом, а как социальный процесс, в котором участвуют многие. В этом социальном процессе научной критики и контркритики существует шанс, что некогнитивные элементы постепенно будут удаляться из систем наших высказываний и тем самым индивидуально недостижимая, но методически по-прежнему требуемая, свобода исследований от оценочных суждений будет реализована коллективно — если общей исходной точкой будет стремление, по возможности, максимально точно реконструировать и осознать исторические факты и причинные взаимосвязи. Если же такой общей исходной точки больше нет, то это запутывает исследовательскую дискуссию, поскольку больше не ясно, идет ли спор о реконструкции исторического события или, например, о политических взглядах участников дискуссии.

Эти краткие рассуждения доказывают, что названные выше доводы против постулата свободы от оценочных суждений улетучиваются безрезультатно, поскольку они не нацелены на существо вопроса. Эта критика проваливается в пустоту прежде всего там, где она касается обременения ценностями контекста возникновения и использования историографических исследований. То, что мы на основе собственных или чужих ценностных предпочтений решаемся на исследование определенных вопросов и предметов, не делает принципиально невозможным внепартийный, в высшей степени свободный от предубеждений, анализ: так же, как исследователь рака, выбравший предмет своего изучения не в последнюю очередь потому, что хочет с ним бороться, так и историк, занятый проблемами массового уничтожения, поостережется позволить своему отвращению к объекту исследования воздействовать на свой анализ. Он оказал бы этим своей задаче плохую услугу.

Точно так же решение в пользу преимущественно ориентированного на познание научного идеала, решение, которое, естественно, также определяется ценностями, не означает с неизбежностью, что теперь и все проведенное на основе этого решения исследование пронизано ценностями. Иначе это должно было бы касаться и математики, формальной логики или геодезии. И то, что ценности и отношение к ценностям являются предметами исследования исторической науки, также не предполагает с необходимостью приписываемые ей некоторыми «ценностные предубеждения» или обязательство (не говоря уже о возможности) выносить ценностные суждения.

Для того, кто понимает историческую науку как науку эмпирическую, объекты его исследования, то есть исследуемые им лица, их действия, институты и политические системы, сами по себе не имеют ценностных качеств. Скорее, они всегда признаются или отвергаются извне, на основе определенных собственных ценностных предпочтений. Уничтожение человеческой жизни войной или геноцидом не является при рассмотрении с этой точки зрения «злым» или «аморальным» само по себе, а становится таковым лишь в свете наших гуманитарных ценностей или нашей концепции морального закона. Также и работающий чисто эмпирически историк охарактеризует в свете этих ценностных представлений уничтожение евреев или сталинские лагеря как жестокость. Чего он, однако, не может, так это предпринять эмпирическое (и тем самым также историческое) обоснование этих ценностных критериев. Они должны обосновываться не фактами, а иначе.

Непонятно также, почему стремление к свободе от оценочных суждений предполагает в исследовании отказ от всякой этической ориентации. Что можно сориентировать свою постановку вопросов на эксплицитные нормативные опорные рамки, по умолчанию предполагается даже самыми решительными критиками историографии, действующей чисто эмпирически. Не требуют, однако, чтобы эти опорные рамки были обязательно обоснованы эмпирически. И совершенно абсурден упрек, что за счет воздержания от ценностей, то есть отказа от оценки исследуемых процессов или позиций, в нашем случае самоидентификации Адольфа Гитлера в экономических, социальных и политических вопросах, умаляется опасность его позиции или даже что это предполагает молчаливое согласие с ним. Этот заимствованный из коммерческих переговоров принцип «молчание — знак согласия» неприменим к социальной системе «наука».

Остается констатировать в конце данного послесловия, что точка зрения, согласно которой оценочные суждения не могут быть выведены из оценок фактов и не добавляют ничего к информационному содержанию наших когнитивных высказываний, зато оказывают скорее отрицательное воздействие на процесс познания внутри наших научных систем высказываний, должна руководить историческими исследованиями, пока не будет доказано обратное. Как эмпирический исследователь, историк не в состоянии выносить оценочные суждения о предмете своего исследования, что подводит к выводу, в соответствии с которым он в этом отношении (и только в этом) должен воздерживаться от оценок. Процитируем Ранке еще раз: задача исторической науки состоит в «критическом изучении истинных источников, нейтральном восприятии и объективном отражении». Большая заслуга настоящего исследования Цительманна заключается в том, что он этого добился, по крайней мере попытался добиться в пределах возможного.

БИБЛИОГРАФИЯ

A. Неопубликованные источники

I. Bayerisches Hauptstaatsarchiv (BayHStA)

VB-Sondernummern, Mitteilungsblätter der NSDAP etc.: Presseausschnittsammlung 1172 (далее: