Восторга у полковника Жданова это не вызвало. Его командный пункт находился в здании недостроенного Дворца Советов, в пределах видимости от Пушкина и Лигова, и немцы отлично знали, что там командный пункт, и часто поливали его огнем. Плохо придется полковнику Жданову, если на его командном пункте будет убит секретарь обкома партии Жданов. Пришлось принять меры предосторожности: соорудили внизу опорный пункт, чтобы там на несколько минут задержать секретаря обкома – пусть наденет теплую одежду, – а уж затем доставить к наблюдательному пункту по веревочной лестнице, которую соорудили солдаты в недостроенной шахте лифта. Такая задержка, рассчитал полковник, будет достаточна, чтобы успеть открыть заградительный огонь, а тогда уж немцам будет не до наблюдательного пункта. Его расчеты оправдались. Жданова задержали, пока не был открыт заградительный огонь, затем благополучно подняли, он наблюдал, как советские войска двинулись к немецким позициям, потом его опустили вниз, и он вернулся в Смольный. В ходе артиллерийской подготовки на немецкие позиции обрушилось 220 тысяч снарядов, не считая реактивных[217]. Три авиаполка бомбили нацистские окопы и передовые сооружения. Начался штурм немецкого «стального кольца». Его невозможно разрушить, заверял генерал-полковник Линдеман свои начавшие беспокоиться войска. Но в первый день в расположение немецких позиций вклинились русские войска, заняв участок в 5 километров шириной, а вглубь – от 1,5 до почти 5 километров. Эти результаты не удовлетворили генерала Масленникова, он извергал нелестные эпитеты, угрожал и особенно обрушился на командира 109-й пехотной дивизии генерала H.A. Трушкина и командира 109-й И.М. Фадеева, хотя, по мнению генерала Бычевского, не войска были виноваты, а исключительно сильный огонь фашистов, который еще не удалось подавить.

Александра Пантелеева эвакуировали из Ленинграда в июне 1942 года. 8 января 1944 года он сел в поезд, чтобы вернуться в Ленинград. Поездка была спокойная, приятная, омрачила ее лишь слишком разговорчивая машинистка, возвращавшаяся на работу в Смольный. Из ее разговоров складывалось впечатление, что от Ленинграда остались одни руины («Вы жили на Васильевском острове? Подождите, вы увидите! Ваш дом на Бассейной? Да, если хотите знать, там камня на камне не осталось»). Был напряженный момент, когда в Шлиссельбурге проходили через «коридор смерти», лишь несколько сотен метров отделяли его от немецких орудий. Он отсчитывал станции: «Тихвин… лишь стены города уцелели… повсюду отверстия от пуль… молоко 60 р. пол-литра, клюква 6 р. стакан. Волховстрой… нет железнодорожной станции… груды камней. Будогощ… леса… дети на станционной платформе… Нет воронок от снарядов».

Пантелеев остановился в «Астории». Рано утром 15-го его разбудил такой гром, какого он никогда прежде не слышал. Грохотали тысячи пушек. То сильней, то слабей. От этих страшных ударов стали качаться люстры, со стен посыпалась штукатурка. Радио молчало. Окно выходило на Исаакиевскую площадь, но оно совсем замерзло. В 10 утра он вышел на улицу. Раздавался неимоверный грохот. Началось наступление. Он пошел по Невскому. У ворот, ведущих во двор, стояла молодая женщина с ребенком на руках, завернутым в голубое шелковое одеяло и белый платок. Над ее головой, подумал Пантелеев, высоко-высоко над ее головой тысячи снарядов летят на позиции немцев.

Он пошел через Аничков мост. Здесь он в последний раз видел Таню Гуревич в сентябре 1941 года. Она погибла от бомбы, разрушившей Гостиный двор. Теперь, в этот январский день, он пошел навестить ее сестру в больницу Эрисмана. Три дня назад, переходя площадь Льва Толстого, погибла молодая женщина, врач этой больницы, а пока Ревекка Гуревич была в больнице, разорвался снаряд возле ее квартиры, засыпав все осколками. Пантелеев читал в «Ленинградской правде» о решении городского совета вернуть улицам и проспектам Ленинграда дореволюционные названия. Невский (иначе его никогда и не называли) перестал носить официальное свое название «проспект 25 Октября» и опять стал Невским. Больше не будет на Садовой табличек с надписью «улица 3 Июля». Трудно найти более подходящий для этого момент, считал Пантелеев.

На следующий день, 16-го, резко потеплело и снег стал таять. Для наступления плохо, движение войск замедлилось. И ночью была оттепель, и днем продолжалась. Шел дождь, на крыше Никольского собора Пантелеев увидел, как раньше, голубей. Но в феврале 1942 года, когда он последний раз был в соборе, голубей там не было, а только лежали 24 трупа в ожидании погребения. Он подошел к зданию на углу Вознесенского и Екатерининской, где в дни НЭПа, в начале 20-х годов, находилась кондитерская Агуляна. Восемь лет Пантелеев жил в этом здании, теперь оно словно семейный мавзолей – гробница семьи Лебедевых. Тут жили две старенькие тетки, бабушка, дочка Таня, прелестная, исключительно талантливая. Все умерли. Когда-то Таню исключили из литературного рабфака, узнав, что ее отец был священником. В блокаду обе тетки и бабушка умерли, Таню Пантелеев встретил за день или два до ее смерти. Она уже есть не хотела, протянула Пантелееву кусочек поджаренной кожи: «Съешьте, Алексей Иванович. Мне не надо, я уже все равно умираю».

И не брала назад кожу, но у Пантелеева кусок застрял в горле – не проглотить.

В этом доме жил еще один знакомый, соавтор Пантелеева Григорий Белых, они вместе создали детскую сатирическую повесть «Республика Шкид»; Григорий – одна из первых жертв сталинских репрессий, а почему – никто не знал. Умер в тюремной больнице имени доктора Гааза. Туберкулез легких. Но, даже умирая в тюрьме, он все понимал, в этом Пантелеев не сомневался. Друзья, в том числе Пантелеев, написали Сталину, просили освободить Белых, но ответ с отказом пришел уже после его смерти. Рая Белых, жена Григория, умерла от голода в этом самом здании в 1942-м. Неизвестно, где похоронена. Ее дочь Таню, больную туберкулезом, отправили в детдом.

Пантелеев пошел в больницу на Каменный остров, его отвезли туда в марте 1942 года, когда он умирал от холеры и дистрофии. Трое суток валялся на матраце, брошенном на пол, тающий снег пропитал матрац, в графине замерзала вода, днем и ночью тьма, ни электричества, ни оконных стекол, ни тепла. Как он выжил? Этого он даже теперь не понимал – дело, может быть, просто в той жажде жизни, что присуща любому живому существу, может быть, благодаря жалким порциям пищи и минимальному уходу за ним живых трупов, служивших там сестрами и санитарками.

Ночь 18-го он пробыл у матери на улице Восстания. Рядом рынок, где пол-литра водки стоит 300–350 рублей, хлеб – 50–60 рублей кило, 100 г масла – 100 рублей, папиросы «Беломор» – 30